Последний польский король. Коронация Николая I в Варшаве в 1829 г. и память о русско-польских войнах XVII – начала XIX в.

Восставшие в это же время активно вспоминали период собственного триумфа – взятие Смоленска и Москвы и присягу Шуйского Сигизмунду III в начале XVII в. Отсылки к этим сюжетам стали зримыми в день детронизации Николая I. Перемещаясь по улицам Варшавы, шествие поминовения декабристов сделало остановку сначала у «греческой часовни» на Подвальной улице, а затем – у колонны Сигизмунда III. Здесь с речью выступил известный публицист А. Гуровский[1702], приветствовавший от имени польской нации происходившее в стенах Варшавского замка. Шествие задействовало, с одной стороны, отсылки к православному контексту, а с другой – потенциал антимосковской символики. Освещавший события «Варшавский курьер» трактовал все произошедшее совершенно недвусмысленно: автор газетной заметки, рассказывая читателям о речи Гуровского, сопоставлял все происходившее в тот момент в Варшаве с днем, когда пленный Василий Шуйский принес клятву польскому королю. Он писал, что действо разворачивалось у колонны Сигизмунда, «вблизи зала, где… тем же Сигизмундом были унижены цари»[1703]. Появление в одном контексте свергнутого царя и декабристов отсылало к унижению российской династической власти и указывало на цепь польских побед над Москвой.

Апелляции к клятве царя Василия Шуйского к этому моменту, очевидно, стали частью любого антирусского протеста в Польше. Здесь можно вспомнить уже упоминавшуюся драму А. Жулковского «Московские цари в плену», поставленную в Варшаве в 1812 г. Примечательно и то, что организовывавший в 1829 г. «коронационный заговор» В. Смагловский говорил во время допроса перед Следственной комиссией о Сигизмунде III и покорении России в начале XVII в.[1704]

Этот тренд не исчерпал себя и после подавления восстания 1830–1831 гг. Показательна в этом отношении поэма А. Мицкевича «Редут Ордона (Рассказ адъютанта)», изданная в 1832 г.

Где же царь, который в бой полчища направил?
Может, он под выстрелы и себя подставил?
Нет, за сотни верст сидит он в своей порфире –
Самодержец, властелин половины мира.
Сдвинул брови – мчатся вдаль тысячи кибиток;
Подписал – и слезы льют матери убитых;
Глянул – хлещет царский кнут – что Хива, что Неман!
Царь, ты всемогущ, как бог, и жесток, как демон!
Когда, штык твой увидав, турок еле дышит,
А посольство Франции стопы твои лижет,
Лишь Варшава на тебя смотрит непреклонно
И грозит стащить с твоей головы корону –
Ту, в которой Казимир по наследству правил,
Ту, что ты, Василья сын,

украв, окровавил[1705].

У исследователей, анализирующих этот текст Мицкевича, формулировка «Василья сын» традиционно вызывает большие сложности. Принято указывать, что живший долгое время в России польский поэт не мог не знать, что Николай I был сыном Павла I. Вместе с этим авторы предлагают затейливые, часто неверифицируемые версии, призванные объяснить фрагмент: от указания на Ивана Грозного, который представляет собой воплощение зла, до прочтения этой сентенции как ругательства – «сукин сын»[1706]. Историческая перспектива позволяет интерпретировать текст иначе: Николай I у Мицкевича выступает как потомок поверженного Василия Шуйского, а его оппонент Казимир соотносится с Яном II Казимиром, сыном Сигизмунда III. При таком прочтении пара героев поэтического текста формирует противопоставление законного польского короля – незаконному.

Примечательно, что в эмигрантских текстах, появившихся после восстания, можно обнаружить частое обращение к теме Москвы как символа России. Так, в одной из брошюр, посвященных коронационному заговору 1829 г., проговаривается идея «заслуженного мщенья за раздел Польши», которое должна понести Москва, а участники восстания 1830–1831 гг. описываются как люди, которые «потрясли трон Николая в Варшаве и поколебали его в Москве»[1707]. Предлагаемая в польских эмигрантских материалах визуализация восстания 1830–1831 гг. была соответствующей – на изображениях захвата Варшавы русскими войсками часто появлялась колонна Сигизмунда III. При этом фигура короля на памятнике «вернулась» на свое место[1708]. Это представляло собой отсылку к прошлому триумфу и обещание его повторения в будущем.