Последний польский король. Коронация Николая I в Варшаве в 1829 г. и память о русско-польских войнах XVII – начала XIX в.

Судя по содержанию текста, разворачивание военных действий в Царстве заставило монарха предметно задуматься над тем, как устроен механизм унаследованной им от Александра политической системы. В записке о Польше Николай I рассуждает о том, что Польша, приобретенная «по праву завоевания», получила от России субъектность (пользовалась «всеми правами самостоятельного народа») и экономические ресурсы для развития и процветания, что, в свою очередь, привело к тому, что «настроения умов обострились и поляки укрепились в своем намерении избавиться от русского владычества». Эту стратегию он прямо называет в тексте затратной для России: «…империя несла все тягости своего нового приобретения, не извлекая из него никаких иных преимуществ, кроме нравственного удовлетворения от прибавления лишнего титула к титулам своего государя. Но вред был действительный».

На страницах записки монарх пишет и о выгоде, которую может приобрести империя от обладания Царством («какое вознаграждение может получить Россия за свои тяжкие жертвы, и какие выгоды она может извлечь из обладания Польшей»), и приходит к заключению, что «Россия не может извлечь из Польши… никаких действительных выгод»[1690]. Отметим, что Николай рассуждал в категориях нравственного и общественного порядка и не думал об экономических выгодах. Иными словами, он оставался в рамках традиционной для него парадигмы. Вывод, который сделал для себя император, не предполагал смены политической стратегии. Николай не видел возможности для изменений, ему проще было оценить крайнюю меру – отказ от части своей империи[1691]. В этих рассуждениях император не зашел далеко, определив, однако, границу «своей» и «чужой» территории, которая, по его мысли, должна была проходить «по Висле и Нареву».

В первые месяцы восстания обе стороны все чаще апеллировали к символике, отсылавшей к 1812 г. Уже в тексте николаевского манифеста, опубликованного в Российской империи, можно услышать скрытый намек на Отечественную войну. Монарх упоминал опасность потери «целости державы», говорил о том, что «толпа… дерзает мечтать о торжестве над нами», и рисовал мятеж как нечто, «может быть, издавно измышляемое». В этом обращении Николай I также попытался указать на единство переживаний монарха и его подданных: «Россияне!.. Сердца ваши, пылающие ревностию к Престолу, понимают все чувства Нашего сердца…»[1692] И. И. Дибич в разговоре с упоминавшимся Ф. Вылежинским утверждал, что Польша есть «страна покоренная»[1693]. Указание на 1812 г. и прощение нашло свое отражение и в риторике польской стороны. Так, беседовавший с Константином Павловичем Валицкий вспоминал наполеоновские походы, говоря, что великий князь «для счастья империи» принес в жертву свои «сочувствия, которые могли бы проявиться к людям, сражавшимся в рядах неприятеля»[1694]. Вместе с тем подобные действия Константина Валицкий сопоставлял с действиями польских офицеров, которые ощущали «привязанность» к великому князю, но «как поляки… обязаны следовать по пути, который ведет их к достижению народной независимости»[1695]. Причудливо совмещая 1815 и 1830 гг., Валицкий, по сути, использовал официальную парадигму, в рамках которой у Польши были права, а у России – обязательства, которые проистекали, в свою очередь, из ею же инициированного прощения.