Последний польский король. Коронация Николая I в Варшаве в 1829 г. и память о русско-польских войнах XVII – начала XIX в.

6 октября 1831 г. Петербург праздновал победу торжественным парадом и молебствием на Марсовом поле. Император писал И. Ф. Паскевичу: «Помолившись сегодня утром Богу и воздав Ему за благодеяния Его, обращаюсь вторично к тебе, мой любезный Иван Федорович, как виновнику сегодняшнего торжества, именем моим и от лица благодарного отечества: спасибо, от глубины души спасибо! Смотр и вся церемония были прекрасны; войска было 19 000 при 84 орудиях, погода прекрасная и вид чрезвычайный»[1737]. Реакция на последующие победоносные действия русской армии, по словам Бенкендорфа, была также исключительной – «все были вне себя от радости»[1738]. В письме Паскевичу от 18 октября 1831 г. о получении ключей от одной из наиболее значимых крепостей император писал: «Замечательно, что ключи Модлина ко мне направлены… Сказать восторг жителей Москвы невозможно»[1739].

Император лукавил – такие ощущения, конечно, испытывали далеко не все. И речь идет вовсе не о проигравшей стороне или представителях русского общества, сочувствовавших восставшим или опасавшихся изменения отношения к России со стороны Европы[1740]. В качестве примера можно обратиться к воспоминаниям участника взятия Варшавы офицера лейб-гвардии Финляндского полка П. Е. Заварицкого. Двадцатидвухлетний офицер оставил интересное (особенно для истории эмоций) и неожиданное описание собственного психологического состояния: «Наш полк первым вошел в Варшаву, сзади нас егеря, а там лейб-гренадеры, без торжества, без музыки, знамена в чехлах… 48 часов было дано войску (польской армии. – Прим. авт.) на свободный выход из Варшавы, польские солдаты ходили в Прагу из Праги… Досадно было смотреть на эти гордо-подлые лица офицеров, которые бренча саблями проходили и проезжали мимо нас, с некоторыми говорили мы, с какою злобою было говорено каждое их слово, многие из них проходили мимо Великого князя, не отдавая никакой чести и смотрели с пренебрежением, досадно было смотреть, сердце было не на месте, каждый солдат горел местию. Краковецкий[1741] с двумя адъютантами стоял около нашего полка, пьяная толпа стояла с орудием у Праги и не хотела пускать нас»[1742].

В приведенном выше тексте реакция проигравших и вынужденных сдать город поляков не нуждается в комментарии. Реакция Заварицкого, напротив, оказывается неочевидной и требует разбора. Офицер описывает момент, который в рамках официального нарратива является абсолютным триумфом. Именно это событие – покорение Варшавы, а значит, и всей Польши – наполняет Зимний дворец радостной толпой и приводит в восторг Москву. Однако он, свидетель произошедшего, говорит о состоянии, которое никак не соотносится с описанным выше эмоциональным режимом. Заварицкий указывает, что Финляндский полк вошел в столицу Царства Польского «без торжества», говорит о «досаде» и желании «мести»[1743] и, что особенно примечательно, прямо фиксирует установку на подавление собственных реакций. Это разительно отличается от позиции поляков – его вчерашних врагов. Они не боятся агрессивного проявления эмоций и демонстрируют открытое нежелание признавать статус произошедшего события. Надменность проигравших здесь оказывается противопоставленной подавленности и униженности победителей. Если удалить из процитированного отрывка детали, позволяющие соотнести стороны, то можно обнаружить, что зафиксированное Заварицким состояние в рамках социального опыта присуще не победителям, а побежденным. Отметим, что перед штурмом Варшавы молодой офицер ощущал себя совершенно иначе и речь отнюдь не шла о сомнениях или смешанных чувствах: «Взошло солнце – друзья, это солнце Бородинской битвы, так же величественно оно в этот день освещало беспримерную битву и одарило оружие наше вечною, как свет солнца, славою, и теперь оно играет на штыках наших и еще озарит, может быть, кровавую битву»[1744].

Риторика, к которой апеллировал П. Е. Заварицкий перед решающей битвой, оказалась ненужной буквально в первые минуты мира. Офицер зафиксировал ощущение, что его воспоминания и аллюзии, будь то рассказ о М. И. Кутузове и Бородино в 1812 г. или А. В. Суворове и взятии Праги в 1794 г., стали неуместными сразу по окончании сражения. Действительно, теперь на первый план дóлжно было выводить мирный нарратив, в основе которого лежал образ прощения и примирения. Маргинализация того, что было актуально еще несколько дней или даже часов назад, делало достигнутую победу странной и неочевидной, превращая ее в событие, которое требовалось поскорее отодвинуть в сторону. Неудивительно поэтому, что оставаться в только что взятом городе офицеру было «досадно» и «сердце было не на месте».