Последний польский король. Коронация Николая I в Варшаве в 1829 г. и память о русско-польских войнах XVII – начала XIX в.

Вместе с тем важно понимать, что за всеми этими эмоциональными всплесками, символическими жестами и декларативными заявлениями пережившего, без сомнения, тяжелый удар Николая I стояла прежняя стратегия прощения. В первые дни после взятия Варшавы правительство развернуло активную пропаганду, направленную на умиротворение жителей и сообщавшую последним, что монарх простирает «благоволение свое и попечительность о благе даже заблудшихся»[1754]. Чтобы прекратить распространение слухов о будущих казнях мятежников, И. Ф. Паскевич опубликовал воззвание, в котором обращался к полякам патетически, но вполне в соответствии с риторикой мира: «Обращаюсь к вам, жители Варшавы! Как могли вы дать веру таким нелепостям? – Правительство Русское и особенно Владыки им управляющие не показали ли вам многие примеры не токмо великодушия, но и дружеского участия; – Кто освободил любимого вождя вашего, Костюшку из справедливого плена? – Владыко Русской! – Кто возвратил вам имя Польши? – Владыко Русской! – Кто обещал вам продолжать начатое ваше бытие политическое? – Нынешний Владыко России! – Цветущее положение земли вашей в последних пятнадцати прошедших летах дошло до такой степени как оно никогда не было; Кому вы оным обязаны – Попечению Владык Русских! Наконец великодушное и примерное обхождение победоносных войск предводительствуемой мною Армии, при взятии города вашего штурмом, – должно вам достаточно показать, что постоянное и твердое Правительство никогда не дойдет к таковым низким мерам мщения, чтобы (как гласят вам люди недостойные) хладнокровно и обдуманно приготовить нападение на обезоруженных и спокойных жителей»[1755].

В этом интереснейшем тексте обращают на себя внимание сразу несколько позиций. Прежде всего, бросается в глаза тот факт, что фельдмаршал выстроил нетипичную для политической риторики того периода линию преемственности – Павел I, Александр I, Николай I. Логика таких рассуждений, скорее всего, имела в виду интересы адресата этого обращения. Павел I оказывался здесь необходим как император, освободивший Т. Костюшко. При этом в воззвании акцент был сделан на факте освобождения, то есть проявления милости к мятежнику. Интересна фраза Паскевича о том, что правительство не стремится «хладнокровно и обдуманно приготовить нападение на обезоруженных и спокойных жителей». Описание такой «мести» можно расценить как отсылку к Варшавской заутрени 1794 г., когда, как уже упоминалось, поляки истребили во время пасхального богослужения русский гарнизон в несколько тысяч человек. Очевидно, так фельдмаршал, теперь уже Светлейший князь Варшавский, стремился убедить жителей, что второй Варшавской заутрени, направленной против поляков, не произойдет. Интересно, что Паскевич вспомнил и уже мало кому интересную на тот момент варшавскую коронацию Николая («Кто обещал вам продолжать начатое ваше бытие политическое? – Нынешний Владыко России!»).

С течением времени разговор об «успокоении» обрел черты узнаваемого александровского нарратива примирения, прощения и забвения. Помимо очевидных установок официальной риторики (например, формулировка А. Х. Бенкендорфа о том, что капитуляция Варшавы стала «величайшем примирением»[1756]) появлялись вариации, носившие куда менее прямолинейный характер. Так, П. А. Вяземский репродуцировал на новом уровне идею славянского братства. Он писал М. Ф. Орлову: «Как ни морщись, а подай искреннюю руку братства народу, с коим сродство наше уже непреложно; сродство благоденствия или бедствий, – одну чашу пить нам; не станем мутить ее друг другу и подкидывать яд»[1757]. В тексте поэта славянская общность представлена как объективно существующая и определяющая главные позиции. В рамках такой трактовки противостояние русских и поляков оказывается хотя и неуничтожимым, но бездумно-бессмысленным. В других материалах установка на примирение была представлена «от противного». Так, А. С. Пушкин писал Е. М. Хитрово: «Мы можем только жалеть поляков. Мы слишком сильны для того, чтобы ненавидеть их»[1758]. Отметим, что подобное объяснение – замещение ненависти жалостью с привлечением отсылок к категориям мощи (в том числе и территориальной) для описания необходимого эмоционального режима – также часто повторяется в источниках этого периода.