Последний польский король. Коронация Николая I в Варшаве в 1829 г. и память о русско-польских войнах XVII – начала XIX в.

18 сентября 1812 г. император объяснился с Екатериной Павловной, написав ей не столько письмо, сколько отчет длиной в добрый десяток страниц. Содержание написанного позволяет понять, какое сильное впечатление на императора произвело письмо сестры, прямо утверждавшей, что русское общество, причем безотносительно к сословной принадлежности, считает императора трусом. Интерпретация произошедшего, которую Александр предъявил великой княгине, была запутанной и полной отрицания. Указав, что не придает «никакого значения» той «личной храбрости, которую может проявить всякий рядовой солдат», и отметив, что человеку «с высшим призванием» должно думать о «нравственном мужестве»[988], император писал: «Впрочем, коль скоро мне приходится, к стыду своему, коснуться этого вопроса, я скажу, что гренадеры Малороссийского и Киевского полков могут удостоверить, что я умею держать себя в огне также спокойно, как и всякий иной»[989]. Показав, что в вопросе «личной храбрости» он и выше подозрений подобного рода, и одновременно храбр, «как всякий иной», Александр перешел к следующему раунду объяснений. Он попытался предъявить сестре доказательства того, что в сложившейся ситуации он объективно не мог действовать иным образом, указывая, что выбранная стратегия поведения была построена на рекомендациях тех, к кому он испытывал доверие. Александр I упрекал Екатерину Павловну в том, что она сама советовала ему удалиться от армии, поскольку его присутствие не может «внушить никакого доверия» войскам. В его письме виноватой, впрочем, оказалась не одна великая княгиня: «Посудите сами, друг мой, как мне должно быть тяжело слышать, что моя честь подвергается нападкам, тогда как уехав из армии, я сделал только то, что от меня хотели»[990].

В этом письме Александр I также признавался великой княгине, что сам видит, как меняется отношение к нему в Петербурге: «…люди бывают несправедливы к человеку, когда его постигнет несчастье…»[991] Император не лукавил: 15 сентября 1812 г., в годовщину коронации, опасаясь волнений, ему пришлось проехать по улицам столицы в карете, а не верхом, как это было принято. Графиня Р. Эдлинг так описывает все произошедшее и эмоциональное состояние действующих лиц: «Уговорили Государя на этот раз не ехать по городу на коне, а проследовать в собор в карете вместе с императрицами. Тут в первый и в последний раз в жизни он уступил совету осторожной предусмотрительности, но по этому можно судить, как велики были опасения. Мы ехали шагом в карете о многих стеклах, окруженной несметною и мрачно-молчаливою толпой. Взволнованные лица, на нас смотрящие, имели вовсе непраздничное выражение. Никогда в жизни не забуду тех минут, когда мы вступили в церковь, следуя среди толпы ни единым возгласом не заявлявшей своего присутствия. Можно было слышать наши шаги, а я была убеждена, что достаточно было малейшей искры, чтобы все кругом воспламенилось. Я взглянула на Государя, поняла, что происходило в его душе, и мне показалось, что колена подо мною подгибаются»[992]. Здесь же графиня прямо сообщает, что «с минуты на минуту ждали волнения раздраженной и тревожной толпы. Дворянство громко винило Александра в государственном бедствии»[993]. Н. К. Шильдер, автор классических биографий Александра I и Николая I, цитируя Р. Эдлинг, зафиксировал в своей книге, посвященной истории царствования старшего из братьев: «Однако, все обошлось благополучно»[994]. Вряд ли с историком можно в полной мере согласиться, имея в виду воздействие, которое эти события произвели на императора Александра.

В письме сестре общественные реакции такого рода[995] монарх объяснял устройством мироздания («Это… в порядке вещей в этом мире») и работой агентов Наполеона, которым дано задание дискредитировать любые его действия («…если я буду находиться в армии, приписать мне все неудачи… если бы меня не было в армии было решено приписать это недостатку мужества»[996]). Измучившись поиском все новых и новых причин для самооправдания, Александр в конце концов признавался в отсутствии военного таланта: «Что касается таланта, быть может его у меня нет, но ведь приобрести его нельзя: это дар свыше, никто еще сам не приобретал его»[997]. Он рассуждал и о неизбежности своего поражения как монарха: «…мы переживаем столь ужасный кризис и имеем дело со столь адским противником, сочетающим ужасное злодейство с самыми выдающимися дарованиями, которому помогают вооруженные силы всей Европы и множество талантливых людей, выработавшихся в течение 20 лет постоянных войн и революций, что нет ничего удивительного, если я испытываю неудачи»[998]. Наконец, он писал об одиночестве, которое испытывает, и участи «не быть признанным обществом», «быть всеми покинутым»[999].