Последний рассвет Тарайи

Здоровяк обернулся, расплылся в улыбке и, бросив степняка, прихрамывая направился наверх

***

– Ты не гневайся на меня, сирх, я же не знал твоих намерений, – извинялся Маргас перед степняком.

Они втроем сидели у костра все у того же холма, в преддверии заката. Зор был немного слаб, но крепкий сон, в который он себя загнал, все же придал сил, оставался только вопрос времени и прежняя бодрость постепенно возвращалась. Он отдал последние силы для того, чтобы Качудай не умер и чуть не поплатился за это сам. Раньше он, возможно, смог бы это сделать с легкостью, но теперь, когда его собственная искра тускнела, он уже был не в состоянии так легко воспользоваться всеми дарами данными природой, которые были присущи гарийцам, не ведавшим зла. Он словно забывал эти чувства, переставал видеть, ощущать те потоки энергии, которыми всякий чистый человек мог повелевать и пользоваться во благо. Теперь он с каждым днем будто слеп, теряя то важное внутренне зрение, озарявшее жизнь, даруя яркие краски мироздания.

– Я Качудай! – буркнул в ответ степняк, – Нет гнева моего, и ты прости за нож! – кивнул он на перевязанную ногу.

– Пустое все, заживёт, – усмехнулся здоровяк, – Думал ты с дурными помыслами пришел, как вы всегда ходите. Не ведал я, что путь твой не по роду вашему теперь. Хотя нет в том моего удивления, это ведь Гария! – расплылся он в улыбке, чуть прикрыв глаза, обводя простор рукой, – Гария дарует путь каждому, кто согласится услышать её сказ. Дарует, выводя к свету с тернистой узкой тропы, на которой ползти уж сил нет, так ведь, сирх!? – с хитрецой взглянул на него Маргас. – Протягивает крепкую сильную руку, вытаскивая из бездны невежества. Ты поначалу противишься, упираясь изо всех сил, а затем в какой-то миг, словно зрячим становишься. И глаза те только правду видеть могут. И вот смотришь ты дарованным зрением вокруг себя, смотришь на жизнь свою, на себя смотришь, и видишь лишь смрад кругом, что страшно становится от взора такого болючего, но всё, по-другому нельзя, и только так теперь будешь смотреть на мир всю свою оставшуюся жизнь и ничего поделать с этим не сможешь. Но ты все равно рад тому, что смог открыть глаза, несмотря ни на что рад, что довелось тебе ощутить ту искру, узреть её красоту, ради которой можно и потерпеть. И вся твоя жизнь становится тем путем – страшным, непосильным часто, порой толкающим на предательство, или на жертву, кому как, но ведущим к искре изначальной, к тому свету первородному, но такому недосягаемому… – Маргас покачал досадно головой, уставившись в пламя костра.

– Я рад видеть тебя, Маргас! – улыбнулся Зор, – Только не в то время ты пришёл. Мрак над Гарией нынче, что просвета не видать. Да и не только над Гарией, над всей Землёй…

– И я рад, Зоран! А коли мрак, так это вовремя я значит, – усмехнулся он, – Как же долго я здесь не был, но словно и не уходил никуда. Ты взрослый теперь уж совсем. Глаза у тебя от матери, а взгляд от отца. Смотрю и будто его взор встречаю…

– Вот! – многозначительно поднял руку вверх Качудай, – Я сразу заприметил тот взгляд. Не смотрят так гарийцы – то другой взор, вперемешку стало быть. Велик Урус-Зор во всём и во взоре своем преисполнен!

– Никогда бы не подумал, что сирх так изрекаться станет, да и жизнь чуть не положил… – вновь усмехнулся Маргас, – Хотя о чем это я? Все время забываюсь, где мы находимся… Я стар, дни мои недолги. С той поры, как пришлось покинуть Красное Солнце, нет покоя нигде. Понимаешь, Зор? Как не стало Амура, не могу найти место свое в жизни этой. Будто размазали меня по земле, и собрать всё воедино не выходит. Мечусь из края в край, из дола в дол, все пытаюсь отыскать ту, свою дорожку, которая выведет меня наконец-то, но нет её. И путь я вижу четко, что вот он, руку только протяни, но нет, не дается то прощение мне, которого был удостоен Амур, он смог. Ему открылось откровение, и знаете, завидую я ему – завидую той яркой, пусть мучительной вспышке, что озарила мир перед ним в миг смерти, а я знаю, что было именно так и не иначе.

– Он плату отдал за то, несоизмеримую с жизнью, – почти шепотом, произнёс Зор, отрешенно глядя в пламя огня, – А я больше всего боялся, что он дрогнет, не сможет устоять, не выдержит всего того, что встало преградой перед освобождением. Боялся, что не выстоит, взирая на самого себя тем взором, о котором говоришь. Но он держался, а я был горд, радовался каждой его победе в борьбе с самим собой… И когда он ушёл в империю, я уже знал, что больше никогда не увижу его. Я чувствовал его освобождение, и оно было для меня одновременно радостным и скорбным. Я искренне ликовал, что наконец-то он достиг своей тропы, но и печалился, зная, куда тропа та приведет, чтобы шагнуть на путь великий. Я раньше не задавался вопросами этими, зная ответы все, но теперь эти вопросы гнетут мой разум, и ответов нет больше.