Последний снаряд

Вот уже перед Володей широкие заводские ворота, раскрытая дверь проходной, и сквозь вторую дверь тамбура снежный двор.

«Как блестит снег под луной! — Володя прикрыл ладонью глаза, как козырьком. — Ну, прямо слепит. От луны никакое затемнение не поможет…»

Он шел быстро, может быть, для того, чтобы согреться, а может быть, так, как обычно идут люди, когда они неудержимо стремятся к цели.

Его остановил окрик:

— Куда?

— В цех, дяденька.

— «Дяденька»?! Ты что, правилов не знаешь? Пропуск!

Володя отстегнул клапанчики телогрейки и достал из-за пазухи пропуск. При этом он подумал: «Сойдет. Все мы тут одинаковые — в телогрейках и ушанках. И пропуска замасленные один к одному. А цифру эту „3“ или там „1“ не разобрать. Пройду».

Пока охранник в длиннополом тулупе разглядывал пропуск, Володе виделся цех, Мишкин станок — холодный и безжизненный. Вот он включает рубильник, станок оживает, резцы приближаются к бешено вертящемуся металлу — секунда, нет, доля секунды, и запел станок, пошла, завилась стружка, и все отчетливее и отчетливее возникала форма снарядного стакана…

Эти мечты прервал охрипший голос охранника:

— Это куда ж ты собрался?

— В токарный.

— А пропуск суешь в слесарный.

— Ага.

— «Ага»! В токарный пропуска при себе не носят. Ты што, места своего не знаешь? Или придурка из себя строишь? А?

— Дяденька!

— Какой я тебе дяденька? Вот мы сейчас посмотрим, что ты за птица.

Он вынул маленький свисток и только поднес его ко рту, как забили зенитки.

Охранник прошмыгнул в дверь проходной и захлопнул ее перед Володей.

И снова повторилось то, что уже не раз видел и слышал Володя: пунктиры трассирующих пуль, разрывы снарядов в небе, точно цветная капуста, слепящие кинжалы прожекторов, и в них серебристые комары-самолеты.

«Хоть бы один задымил, хоть бы один! — думал Володя. — Они же теперь будут бомбить прицельно. А там, в цехах, Лисунов и еще сотни, а может быть, тысячи…»

В эти мгновения он совсем не думал о том, что там, то есть здесь, и он, Володя. Ведь если будут бомбить завод, то пять метров проходной не защитят его от бомбы.

Слушая все более частое буханье зениток, он повторял про себя одно, как заклинание: «Ну попадите! Миленькие вы мои, попадите, сбейте! Пусть загорится, пусть упадет!»

В это мгновение Володю сильно ударило в грудь и ослепило. Он инстинктивно зажмурил глаза, а открыл их, сидя в снегу. Теперь все вокруг было красным: снег, завод, небо — все. И в этом красном небе в скрещении двух прожекторных сабель задымило — сначала чуть-чуть, но тут же дым этот пошел к земле черной точкой с большим курчавым траурным шлейфом.

Он поднялся и увидел, что горит не завод, а что-то такое за ним, где роща, где они с мамой и Натой видели белочку и бельчонка.

Сбитый нашими зенитчиками, самолет фашистов грохнулся где-то там, за рощей. Володя услышал сначала взрыв, потом увидел яркую вспышку и дым, дым, дым… Черные курчавые пряди поползли так высоко, что серой пеленой задернули свет луны.

После грохота, яркого огня, рева моторов и визжалок, которые фашисты приделывали к своим бомбам, чтобы нагнать побольше страха, стало вдруг сумеречно и тихо.

Открылась дверь проходной, в ней показался тот же охранник. За его спиной стоял человек, которого Володя разглядеть не смог. В руках охранника был Володин пропуск. Только сейчас Володя вспомнил, что охранник не вернул ему пропуск.

— А ну-ка, Ратиков, топай сюда!

Володя сделал два шага вперед и подумал: «Отведут в комендатуру…»

Но вышло все по-другому.

Валентин Антонович

Охранник пошел навстречу Володе и протянул ему пропуск:

— Держи!

Теперь мальчик увидел, что второй человек — Лисунов. Он шел прямо на Володю, и Володя снова подумал, что в его походке и во всем его облике есть какое-то сходство с отцом.

— Зачем пришел? — спросил Лисунов.

— Пришел, — сказал Володя.

— Это я вижу. Пропуск спрячь. Я спрашиваю: зачем?

— Вы же знаете, Валентин Антонович…

— Ничего я не знаю. Мишу послезавтра будем хоронить. Приходи.

Лисунов достал носовой платок, отвернулся и вытер нос, будто у него был насморк.

Володю ударило, как воздушной волной. Он сморщился, зажмурился и почувствовал, как две струйки потекли из глаз по лицу и стало солоно в уголках рта.

Надо было что-то делать, сказать, как-то действовать. Володя почувствовал, что в эти минуты и он, как отец, на фронте, на передовой, лицом к лицу с гитлеровцами — убийцами, бандитами, извергами.

— Хорошо, — сказал Лисунов, — придешь завтра.

— А сегодня?

— Что сегодня?

— Кто за самолетом?

— За станком его, что ли?

— Ага.

— Никто.

— Вот я и пришел.

— А раз пришел, здороваться надо, сынок. — Лисунов протянул Володе большую руку и заграбастал в нее его маленькую ладонь. — Замерз? Рука-то как льдышка.

— Не.

— Рассказывай… — Он мягко пожал Володину руку, и тепло пошло, как электрический ток, согревая мальчика.

Только сейчас Володя понял, что действительно промерз и еще, что Лисунов лицом совсем-то и не похож на отца, а только есть в нем та же доброта, ласковость, радость, что всегда согревала Володю, когда отец прикасался к нему своей большой рукой — гладил ли, обнимал ли или шутя давал шлепка…