Последний снаряд

А вообще-то беда была с этой Наткой. Чуть только зазвонят в прихожей или хлопнут дверью, Натка обязательно кричала:

— Почтальон, почтальон! От папы письмо!

Володя останавливал сестренку:

— Ты же знаешь, что почтальон к нам не ходит. Она в ящик письма бросает. Ты же сама там шаришь.

— А вот и ходит, а вот и ходит!.. Когда еще тетя Оля была, она ей приносила. Я видела.

— Так то было заказное.

— Ну и что?!

— А то.

Нет, Ната не сдавалась. Опускала голову, глаза в пол и упрямым таким голосом твердила свое, коверкая, как всегда, букву «з»:

— А вот и будет! Пусть жакажное — все равно…

Но писем от Матвея Тимофеевича не было.

Однажды утром, когда на дворе стоял только недавно еще наступивший ноябрь, пришла настоящая зима. Володя увидел сквозь окошки, перекрещенные бумажными полосками, в утренних сумерках снежную круговерть. Небольшой был снежок, но очень уж ранний.

Володя одевался совсем бесшумно, чтобы не разбудить маму: она ведь, кроме работы, ходила еще рыть противотанковые рвы. И вот сейчас отсыпалась, обняв рукой посапывающую Натку. Вчера вечером Галина Фёдоровна вернулась домой очень поздно и сказала Володе:

— Сегодня рыли совсем близко от вокзала. Женщины говорили, что он хвастает — парадом пройдет по Москве.

«Он» — это известно было: Гитлер. Он и вправду бросил на Москву такую тучу самолетов, танков, солдат, что уже на окраинах слышны были тяжелые вздохи наших орудий, которые защищали Москву.

Да, в тот по-зимнему ноябрьский день войска действительно прошли парадом по Красной площади. Только не гитлеровцы это были, а наша Красная армия, в шапках-ушанках, запорошенных снегом, с винтовками и всем боевым снаряжением. Они пришли прямо с передовой…

Седьмого ноября тысяча девятьсот сорок первого года после парада наши бойцы, наши танки и орудия вернулись на фронт. Это они, защитники Москвы, передавали от бойца к бойцу как пароль: «Отступать некуда — позади Москва».

Об этом параде Красной армии Володя узнал на заводе.

Тут от станочника к станочнику передавали:

— Наш был парад на Красной площади. Наш!

В эти ноябрьские и декабрьские дни сорок первого года фашисты дрогнули и покатились назад. А ведь перед этим прошли по многим странам Европы…

Так впервые под Москвой война перевалила за хребет. То наших теснили фашисты. А теперь гитлеровцы бежали, бежали, огрызаясь, как загнанный волк. Он же тоже клычится, клыки скалит, бьется изо всех сил — шкуру свою спасает. Волк и загнанный страшен.

Под Москвой фашисты получили первый удар, а потом немало было «котлов», в которых наши войска запирали гитлеровцев, как мышей в мышеловку; были бои, когда сотни тысяч врагов оставляли за собой танки, пушки, самолеты и березовые кресты над могилами.

В Москве уже показывали в кино эти поля березовых крестов, уже выставляли на московских площадях разбитые самолеты и танки фашистов, уже не было дня, чтобы наши войска не отбили у гитлеровцев город или поселок. А писем от Матвея Тимофеевича по-прежнему не было.

Когда грохнул пушками и расцветил все московское небо первый салют, Ната запрыгала и завертелась, хлопая ладошками:

— Папа стреляет! Папа!..

В этот час все трое Ратиковых были дома, стояли у окна — ждали неведомый тогда, непонятно какой салют, о котором объявили по радио. Сначала стремительно взлетел пучок разноцветных, светящихся шариков. Потом шарики эти стали похожи на букет красивых цветов, и в это время глухо ударили пушки.

Галина Фёдоровна отошла от окна и вытерла ладонью мокрые щеки. Она хотела сделать это украдкой, но Володя увидел все и сказал:

— Мама, не надо. Увидишь — вернется… Ната, не шуми.

Наташа не слушала брата. Она стояла теперь у окна, вспышки салюта разноцветными бликами ложились на ее щеки, она изо всех сил хлопала в ладоши и кричала «ура!».

А Галина Фёдоровна уткнулась в угол и тихо плакала, скрывшись за спиной Володи. Он смотрел в окно на невиданную красоту и думал о том, что не может быть такой несправедливости: Ольга Олеговна живет, а папа никогда не вернется. Никогда… Он даже не мог такое представить, понять. Может быть, его не будет долго, очень долго. Но — ни-ког-да?

«Нет, этого не будет, — говорил себе Володя. И при этом, как восклицательным знаком, заканчивал свою мысль словом, которое повторял маме и тысячи раз себе: — Вернется!»

«Будете понятой»

Вышло так, что не вернулась Ольга Олеговна. Выяснилось это через полгода после той ночи, когда она собиралась в прихожей, а утром уехала на дачу. Правда, однажды Галина Фёдоровна слышала вечером, как соседка вошла с улицы в прихожую, щелкнула замком своей двери и через несколько минут, громыхнув, должно быть, чемоданом или ящиком, ушла. А потом спустя месяц пришли молодая женщина-милиционер и управдом, сгорбленный старик в подшитых валенках. Он сказал Галине Фёдоровне:

— Будете понято́й: комнату вашей соседки вскрывать будем.

— А что случилось? — взволнованно спросила Галина Фёдоровна.