Последний трюк

– «Не одобряются»? Почему Бог должен бояться собственного изображения? Есть только один запрет: на создание его ложных изображений.

Келиш полез в заплечную сумку.

– Вообще-то каждый воин держит при себе изображение Бога, чтобы не забывать, кто его истинный командир.

Он протянул мне маленький бронзовый диск, похожий на дароменскую камею, только более плоский и не такой изукрашенный. Заметив крошечную застёжку, я раскрыл диск на две половинки и увидел изображение. Я смотрел на молодое, худощавое лицо, загорелое в путешествиях и довольно растерянное.

– Это же зеркало, – сказал я.

Келиш снова меня стукнул.

– Видите, как глупы чужестранцы? – спросил он своих воинов. – Они даже не могут узнать Бога, увидев его лицо!

Раздался громкий смех. После чего Келиш пространно объяснил, что у всех нас один и тот же лик Бога, и только тщеславие заставляет нас верить, будто мы отличаемся друг от друга.

– Наша религия – религия единства, – объяснил он.

– В которой шесть священных книг?

Ох, зря я продолжал испытывать судьбу, но мне действительно любопытно было понять природу их Бога, особенно учитывая то, что я имею солидный шанс его убить. Кроме того, несмотря на все предостережения против богохульства, стоит разговорить воинов Берабеска, и они с удовольствием обсуждают религию.

– Есть всего один истинный кодекс, так же как один истинный Бог, – сурово произнёс Келиш, заново расставляя на каждой из шести сторон доски для шуджана – два набора по шесть фигур.

– Откуда ты знаешь, что твой Бог – кающийся – и есть истинный? – спросил я, уже обдумывая, как сделаю первый ход одной из своих фигурок правоверных. Правоверные были воинами, способными атаковать в любом направлении, находясь по крайней мере на расстоянии двух ходов от визиря. Атаковать рядом с визирем они не могли, но их нельзя было и убить, поэтому обычная стратегия берабесков заключалась в том, чтобы держать их вблизи от визиря. Однако я использовал правоверных слегка безрассудно, наверное, потому, что однажды меня чуть не убил их отряд, и теперь мне нравилось смотреть, как они умирают.

– Мы знаем, что наш Бог – истинный, потому что все знаки ясно об этом говорят, – ответил Келиш, делая ход одним из своих копейщиков.

– Но вы же солдаты. Почему бы вам не поверить, что Бог – это воин? Вот ты лично командуешь тысячами солдат, тщательно выверяя точность их передвижений, как должен делать часовщик. Почему бы не поверить, что Бог такой же, как ты?

Келиш показал на себя, потом на других солдат неподалёку, чистящих доспехи или латающих изношенную одежду.

– Посмотри, как мы живём, мальчик. Вдали от домашнего уюта, под жарким солнцем пустыни, где жизнь наша полна лишений и кровопролития. Кто, кроме кающегося, согласился бы вести такую жизнь?

Я подумал, не ответить ли: «кровожадные убийцы?», но Келиш ещё не закончил. Он показал на юг, в сторону столицы.

– В трёхстах милях отсюда ждёт Бог, один в огромном храме, никогда не покидая его шпиля, хотя мог бы предъявить права на весь мир. На что это похоже?

Вечерело, и я готов был отправиться на поиски постели, поэтому уступил.

– Похоже на кающегося грешника в тюрьме, которую построил он сам?

Келиш улыбнулся и поднял руки, обратив их ладонями к небу.

– Видишь, мой господин? Даже нижайшего из язычников можно обратить в твою веру!

Насчёт этого я сомневался, но не рвался продолжать дебаты. Но, не успел я встать, как Келиш схватил меня за плечо.

– Ты видишь правду, Келлен, хоть и пытаешься закрыть на неё глаза. А знаешь, почему?

– Потому что даже нижайшего из язычников можно…

– Потому что ты сам грешник, – теперь он говорил тише. Келиш кивком показал на дальнюю сторону лагеря, где Фериус спала беспокойным сном в палатке, которую нам уступили. – Тобой движет чувство вины.

– Я не сделал ничего такого, чтобы…

Он снова меня перебил.

– Твой языческий народ, без сомнения, считает вину недостатком. Слабостью. Но мы с тобой знаем правду. Вина – это совесть. Покаяние – не только монета, которой мы расплачиваемся за свои грехи, но и средство для исправления несправедливостей мира.

Была какая-то странная мягкость в этом большом, грубом воине, который, если бы не моя удачная шутка, мог бы повесить нас за шпионаж. Возможно, маленькие проявления доброты – игра со мной в шуджан, позволение усомниться в его вере – входили в его личное покаяние. Интересно, что он почувствует, когда узнает, что ценой моего искупления может стать смерть его Бога.

– Иди спать, Келлен, – сказал он. – Даже кающийся грешник должен отдыхать.

Как я ни пытался вести себя тихо, нырнув в палатку, Фериус почти сразу проснулась. Я заметил, что её пальцы дрожат, когда она потянулась за парой острых как бритва стальных карт, которые держала под подушкой.

– Малыш? – спросила она.

Её глаза были мутными, а лицо таким бледным, что я как будто видел под кожей кости её черепа.

– Спи, – сказал я. – Если только не… Тебе что-нибудь нужно?

Она покачала головой.

– Просто немного подремала. А где белкокот?

– Думаю, охотится.

Фериус усмехнулась.

– Скорее всего, ворует.