Посмертие

— Похоже, ты все-таки выживешь. Сколько же с тобой хлопот. Теперь вот будешь лежать в этой красивой миссии, выздоравливать, а мы… вернемся… к войскам и продолжим нашу бессмысленную войну. Zivilisierungmission… Мы лгали и убивали во имя этой империи и называли это Zivilisierungmission. И вот мы по-прежнему убиваем во имя нее. Тебе очень больно? Ты слышишь меня? Моргни, если слышишь… Ну конечно, слышишь… Очень больно, но миссионер и его люди… мне обещали. Они хорошие люди. Они выбросят твою форму, чтобы никто… что ты аскари, они будут хорошо тебя кормить, молиться за тебя, и ты скоро поправишься.

Слова его казались далекими и неправдоподобными. Хамза не натуживался говорить.

— Скажи, сколько тебе лет на самом деле? — спросил офицер, его слова вдруг стали совершенно ясными. — В твоем досье говорится, ты пришел служить в двадцать лет, но я в это не верю.

Хамза попытался ответить, но слова требовали чрезмерных усилий.

— Нет, я не верю тебе, — повторил офицер. — Я могу приказать дать тебе пятьдесят плетей за то, что ты солгал офицеру, двойной хамса иширин. Вряд ли тебе было больше семнадцати. Столько лет было моему младшему брату, когда он погиб. Сгорел в казарме. Я тоже там был. Восемнадцать… Красивый мальчик, я часто его вспоминаю. — Он погладил натянувшуюся кожу на виске, застыл ненадолго, точно не в силах продолжать. Потянулся было к кровати, но убрал руку. — Пожар был ужасный, очень сильный. Брат не хотел идти в армию. Не по нему это. Но отец настоял. Семейная традиция… Все солдаты… Мой младший брат не хотел его огорчать… Мечтатель. Ты молодец, выучил немецкий… быстро и так хорошо. Он любил Шиллера, мой брат Герман. А теперь отдыхай. Мы готовимся выступить в поход.

Омбаша Хайдар аль-Хамад и другой аскари зашли попрощаться.

— Ты везунчик, — произнес омбаша обычным ворчливым тоном, приблизив губы к уху Хамзы, будто не желал, чтобы тот пропустил хоть слово. — Ты нравишься обер-лейтенанту, потому и везунчик. Иначе мы бросили бы тебя в лесу, слуга.

Другой аскари коснулся его руки и сказал:

— Амри я мунгу. Мунгу акуеке, сиси тунаруди квенда куулива. Это Божья воля. Храни тебя Бог, а мы возвращаемся погибать.

Когда офицер зашел снова — все готово, можно отправляться, — Хамза слышал все, что он говорил.

— Знаешь, почему я рассказал тебе про брата? — Он расплылся в знакомой сардонической улыбке. — Нет, конечно, откуда. Ты всего лишь аскари, тебе не пристало размышлять о душевных метаниях немецкого офицера. Тебе причитаются новые удары кнутом — за дерзость, за ложь, за дезертирство. — Он положил книгу на столик в другой части комнаты. — Я оставлю это тебе. Она составит тебе компанию, когда ты пойдешь на поправку, и поможет практиковаться в немецком. Когда наберешься сил и решишь уйти, оставь ее здесь, у миссионера. Наша война скоро кончится, может, однажды я заеду и заберу ее. Скорее всего, британцы на какое-то время интернируют нас вместе с преступниками-черномазыми, чтобы унизить нас за то, что мы причинили им столько неприятностей, а потом отправят нас домой.

* * *

Хамзу поместили под опеку Паскаля, тот навещал его несколько раз на дню, поил водой, мыл его, кормил супом, который прописал пастор. О происходящем Хамза имел смутное, отрывочное представление. У него держалась высокая температура, ломило каждую косточку. Он уже не мог определить источник боли. Рана на левом бедре и вся левая сторона тела нарывала, он ощущал, как стучит кровь. Правую ногу он не чувствовал, не мог пошевелить руками. Порой даже глаза открывал с превеликой натугой. В течение дня заходил пастор, осматривал его, отдавал Паскалю указания, как вымыть Хамзу и уложить поудобнее. Лица двоих мужчин то появлялись, то исчезали из поля зрения, дни и ночи сливались воедино. Иногда Хамза чувствовал на лбу холодную руку, но чья она, не знал.

Однажды ночью он очнулся в кромешной темноте и понял, что это он и всхлипывал в приснившемся ему кошмаре. Кровь заливала землю, хлюпала под ногами, тело его насквозь промокло от крови. К нему прижимались конечности, искалеченные тулова, люди кричали, визжали пронзительно, как полоумные. Хамза унял рыдания, но его била неостановимая дрожь, он не в силах был отереть слезы. Паскаль услышал его и вошел с лампой. Не говоря ни слова, приподнял одеяло, взглянул на повязку и поставил лампу на столик в другом конце комнаты. Потом вернулся к Хамзе, положил ему руку на лоб. Влажной тряпицей отер его слезы, губы, слизь, сочащуюся из носа, заставил выпить воды. Наконец пододвинул стул, уселся подле кровати, но не промолвил ни слова, пока дыхание Хамзы не успокоилось.