Посмертие

Небо над морем было усыпано звездами, восходила огромная луна, освещая зыбь за волнорезом и белые буруны возле далекого рифа. Луна поднималась выше, заливая весь мир таинственным светом, оставляя от складов и причала с привязанными к нему лодками лишь иллюзорные очертания. К тому времени находха и трое его матросов поели риса и соленой рыбы, разделив скудный ужин с Хамзой, и легли отдыхать, растянулись бок о бок на мешках чечевицы и проса — их груза. Хамза тоже улегся рядом, слушал их разговоры и брань, их унылые песни, пронизанные тоской по дому; лодку качало, начинался прилив. Заснули они почти одновременно, несколько раз глубоко вздохнули и потом задышали неслышно. Вскоре тишину, воцарившуюся после того, как смолкли их голоса, прорезал мучительный скрип: беспокойное море тянуло и дергало лодку. Он лежал на здоровом боку, но боль все равно вернулась, и тогда он отодвинулся от спящих, отошел чуть дальше, потом и вовсе на другой конец лодки — боялся разбудить их своей бессонницей. Втиснулся в уголок — неудобное положение позволяло хоть как-то отвлечься от боли — и в конце концов уснул.

На заре в розовато-лиловом свете они, отталкиваясь шестом и не говоря друг другу ни слова, подвели лодку к причалу. Был прилив, судно шло легко. Находха отказался от предложения Хамзы помочь с разгрузкой. Ухмыльнулся с добродушным презрением, обнажив потемневшие зубы.

— Думаешь, эта работа — шуточки? — Находха смерил Хамзу дружелюбно-насмешливым взглядом. — Для этого нужен навык — и сила, как у быка.

Хамза поблагодарил находху, согласившегося подвезти его бесплатно, пожал руки матросам. Осторожно сошел по доске на причал, напрягая все тело, чтобы унять боль в бедре, усилившуюся после ночи, которую он провел, втиснувшись меж ребрами судна. Ни капитан, ни матросы не спрашивали о боли, хотя наверняка заметили его хромоту. Он был благодарен за это, поскольку сочувствие в таких обстоятельствах требовало признаний в ответ. Ковыляя по почти пустынному причалу, он не обернулся, хотя и подозревал, что находха и матросы провожают его взглядами и, возможно, судачат о нем.

Он миновал ворота порта, открытые, без охраны, и устремился в город. Навстречу ему шли люди, направлявшиеся на работу в порт. Эту часть города он знал плохо. Он жил на окраине, в центре почти не бывал, но не хотел показаться растерянным или заблудившимся, деловито, насколько позволяло больное бедро, шагал вперед, высматривая знакомую улицу или здание. Сперва улицы, по которым он шел, были широкие, усаженные рядами азадирахт, но дальше сужались, разбивались на переулки. Понемногу его охватила тревога. Из переулков выныривали люди, они знали, куда идут, он же понятия не имел, где находится. Толпа густела, ориентироваться стало труднее, но это и к лучшему. На оживленной улице растерянность и сомнения не так бросаются в глаза. Рано или поздно он обязательно заметит что-то знакомое. Завидев старое здание почты, он с облегчением присел на крыльцо, дожидаясь, пока уймется тревога. Мимо проходили пешеходы, проезжали велосипедисты, время от времени сквозь толпу терпеливо пробирался автомобиль.

За почтой он направился в тихие улочки: он более-менее понял, где находится, но все-таки не был уверен. Он без цели брел по тенистым прохладным проулкам, мимо приотворенных дверей и переполненных сточных канав. Переходил через широкие улицы, мимо кофеен, запруженных посетителями, что явились позавтракать, вновь ускользал в узкие улочки, где дома с пугающей близостью клонились друг к другу. На таких улочках Хамзе делалось неуютно: здесь пахло едой, стоялыми нечистотами, в запертых дворах отдавались эхом женские голоса. Он чувствовал себя незваным гостем. Но все равно шел вперед, наслаждаясь волнующим ощущением чуждости, которое будили в нем эти улочки, такие знакомые и такие зловещие. Чуть погодя он понял, что ходит одними и теми же улочками, привлекая любопытные взгляды, и заставил себя, разомкнув круг, направиться в другую сторону.