Посмотри на меня

– Лен, ты меня любишь? – спросил вдруг Виталий, понимая, что вопрос звучит странно. Это она должна спрашивать про любовь. Но ему вдруг отчаянно захотелось услышать, что да, любит, и вся эта суета – не потому, что уже все решено и назад пути нет, а… по любви, что ли. Сам он даже не задавался этим вопросом. Никаких других чувств, кроме разве что дружеской симпатии и благодарности, да и той – не бьющей через край, а самой обычной, он к Лене по-прежнему не испытывал. Но вдруг отчаянно понадеялся, что, возможно, ее любви хватит на двоих.

– Конечно! – радостно ответила Лена, не заметив никакой неловкости. – Я сразу поняла, что должна выйти за тебя замуж! Ты не такой, как все! Ты и маме, и папе понравился. Мама так вообще тебя уже чуть ли не родным сыном считает!

– Знаешь, кем я буду? – спросил Виталий.

– Кем? – не поняла Лена.

– Раньше таких, как я, называли примак. Мужчина, который уходит жить в семью жены и живет с тестем и тещей.

– Странное слово, – удивилась Лена.

– Нет, не странное. Примак вроде как приманенный. А еще – призяченный, влазень и животник, – сказал Виталий.

– Откуда ты знаешь? – Лена спрашивала без особого интереса, не отвлекаясь от складывания вещей.

– Бабушка рассказывала. Ее муж был примаком. Но не выдержал, ушел. Бабушка больше замуж так и не вышла.

– Ой, это когда было? Сейчас все по-другому. Слова-то какие ужасные. Ты сам собери щетку, бритву, ладно? – Лена не собиралась слушать чужие семейные истории. Ее собственная только начиналась.

Бабушка не любила вспоминать молодость. Вообще не любила пускаться в воспоминания, даже когда Виталий спрашивал, настаивал.

– Да нечего рассказывать, – отмахивалась бабушка, – жили как все.

Но как-то все же рассказала. Уже перед смертью, как потом оказалось. Будто исповедовалась.

– Тогда ведь не по любви женились, а по расчету. Да даже это неправильное слово. Какой там расчет? Вместе выживать легче. Две зарплаты, два аванса. За мужчин тогда боролись, не хватало мужчин на всех. Любой годился. Какая любовь, когда жрать нечего? Выбирать надо – или любить, или с голодухи не пухнуть. Детей рожали тоже не от особой любви. Никто же не рассказывал, откуда дети берутся. И спросить не у кого. Многие вообще к шестому месяцу понимали, что живот не от капусты кислой и щей пустых раздулся, а от ребенка, который уже ногами биться начинал. Дремучие мы были, темные. И мужик, пусть и законный муж, вроде как ни при чем. Сама виновата. На женщине всегда была и ответственность, и вина за все. Если залетела, два выхода имелось. Ох, да не было выходов-то. На аборт идти, так выскребут без наркоза все нутро. Хорошо, если не подчистую, без всякой надежды иметь детей. Да еще с грязью смешают так, что себя потом не соберешь. Грязь изнутри не вымоешь, сколько ни пытайся. Сколько баб было, которых уничтожили на этих абортах. Морально. Превратили в ничтожеств до конца жизни. В труху бессмысленную. Сколько женщин в петлю лезло после абортов. Страшно. Многие сами разные способы пробовали – кто со шкафа прыгал, кто в ванной с кипятком сидел. Кровью истекали, умирали. Врачи таких не спасали. А если находились, вытаскивали с того света, так все равно один итог. Кто послабее был, ломались. И вены себе резали, и в окно выбрасывались. А кто посильнее – выживали. Только все равно на всю жизнь калеками оставались. Руки, ноги целы, а внутри – все сломано. Нутра нет. Чувств нет. Выжжено, уничтожено подчистую.