Посмотри на меня

Начальника того все-таки посадили. Не Володя, другой рабочий написал донос. Советскую собственность, мол, расхищал. Для Володи это стало ударом. Я уже с животом огромным ходила, а он в общагу переехал. Пил с мужиками. Хотел пойти, заступиться за начальника, но его мужики остановили. Верно рассудили – «следом в тюрьму пойдешь». Я Володю на проходной караулила, чтобы хотя бы поговорить. Да какой там разговор? Он пил, спал, шел на работу, потом опять пил. Чтобы хоть как-то боль заглушить, не думать о том, что испугался, оказался трусом – не пошел ведь. Не сказал, что все обвинения на коленке сварганены. А еще страшнее было то, что мать моя права оказалась. Того, кто донос написал – Степку рябого, – быстро стали двигать по службе. Степку на заводе терпеть не могли, шпыняли, причем за дело. Мерзкий он был – закладывал, стучал, доносил. А после назначения рты все закрыли, терпели, Степаном называли, забыв про кличку. Степку в комсомол приняли задним числом и по партийной линии собирались двигать. Чуть ли не в город планировали на учебу отправить. Тот, конечно, очень для этого дела подходил. Родную мать не пожалел бы, сдал с потрохами, если бы потребовалось. Выслуживался, заискивал, перед начальством стелился, ботинки не то что целовать – вылизывать был готов. А на заводе гоголем ходил, задрав нос. Сам-то пшик, пустое место, но тогда такие и были нужны. Володя мой не выдержал и один раз ему крепко по морде надавал. Степка визжал, что та девка: мол, и Володьку засадит в тюрягу. Но мужики тогда, те, кто постарше, мастера, Степке популярно объяснили – если хоть вякнет, до дому не дойдет. Под первым забором пришибут. И концов никто не найдет.

Но мне-то плохо было. Володя со мной даже говорить не хотел. Да что там говорить – смотреть на меня не мог. Противно ему было. Он мою мать стал ненавидеть, ну и меня заодно. Я уже чуть ли не в ногах у него валялась. Плакала. Говорила, что куда угодно за ним пойду – хоть в общагу, хоть на край света. Пусть только примет. Обещала, что от матери отрекусь, если он попросит. Но только хуже стало. Володя тогда лицом почернел. «И ты такая же, раз от матери готова отречься. Раз предала ее прямо сейчас».

– Так я ради тебя! На все готова! Разве я виновата? Зачем меня-то наказываешь? – Я так кричала, что весь завод слышал. Бабы шли мимо, со смены, головами качали, но не вмешивались. У самих проблемы да заботы.

Не помню, как последний месяц доходила, доползала. От проходной – домой, из дома – на порог рабочего общежития. Говорили, что Володю все уговаривают одуматься. Жалели меня. Но тот уперся – и все, не сдвинешь. Говорил, что я молчала, когда мать ему донос предлагала написать. Придумал себе, что я с матерью была согласна. Да, я не спорила. Как могла-то? Значит, гнилая у меня натура, предательская. Нутро, как у Степки. Я тогда вообще умом тронулась, все слезы выплакала, какие были и каких не было. Мотылялась по улице со своим пузом словно полоумная. Да такой и была. Ничего от меня не осталось. Одна оболочка, которая ребенка вынашивала. Ради этого только и жила: ребеночка выносить и родить. Думала, увидит Володя своего сына и простит меня.

Мать мне тогда совсем житья не давала. Зудела, какого зятька приобрела. Накручивала каждый божий день, что Володя не только пьет, но и по бабам шляется. А я с животом валандуюсь, скулю под его дверью как собака. Весь город судачит, как я себя позорю. Она, мол, сразу про него все поняла. Пока кормили да поили, так нужны были. А как только ребенка заделал, так и не нужна ему семейная жизнь. Да и что взять с детдомовского, беспризорника? Вот и ребенка еще не рожденного бросил. А зачем ему хомут на шею? Понятно, незачем. Мать требовала, чтобы я в профком завода пошла да алименты заранее потребовала.

– А мы не гордые, хоть копейка, да наша, – твердила она.

– Мне ничего не надо, – отвечала я.

– Тебе не надо, мне отдай. Я уж найду, куда деньги потратить. А пока, вон, сиди, режь простыню на пеленки. Была б поумнее, так не ложилась бы под первого встречного-поперечного! – Мать тут же переходила на крик.

– Ты сама меня замуж за него чуть ли не пинками гнала, – плакала я. Столько слез в то время пролила. На всю оставшуюся жизнь. Выплакала все запасы, что были. Потом хотела заплакать, а в глаза будто песок насыпали. Ни слезинки не выдавишь. Только боль.

– Если бы не гнала, вообще бы считалась блядью. Так хоть печать в паспорте. Есть что предъявить. Или ты думаешь, тебя в роддоме про любовь будут спрашивать?! – кричала мать на весь дом.

Да, она права оказалась. В роддоме первое, что спросили, – есть муж или нет. Регистрацию брака проверили. А девочку, которая со мной в палате лежала, с грязью смешивали. Как только не называли. Потому что без мужа рожать решила. А то, что я тоже вроде как без мужа, не имело значения. Печать, главное, имеется. По документам отец в наличии.