Посмотри на меня

– Ой, да как мы его только не зовем! Он такой сладкий. Мама его бархоткой называет, потому что кожа бархатная. А папа Васьком. Говорит, типичный Васек. Да я же спрашивала! Ты сказал, чтобы я сама решала, какое имя дать. Забыл, что ли? Заработался? Мы в честь деда назвали. Моего. Про твоих-то я ничего не знаю. А Валерий Витальевич очень красиво звучит. Всем нравится. И тетя Света, и дядя Андрей одобрили. И при крещении переименовывать не придется. Есть такой святой Валерий. Ты чего вдруг? Мы же давно все решили.

– Да, конечно, прости. Я помню, – сказал Виталий, хотя готов был поклясться, что не помнил разговора о том, как назвать сына. Или у него действительно стали случаться провалы в памяти.

– Я хотела спросить, а мама твоя придет? – осторожно уточнила Лена. – Мы ее пригласили, конечно. Так ведь положено. Бабушка все же. Но я волнуюсь. Понимаешь, тетя Света и дядя Андрей… Просто не хочется неприятностей… Они люди консервативные… Папа зал в ресторане заказал, чтобы отметить крестины. Ты не пойми неправильно. Просто чтобы знать, сколько людей будет.

– Нет, она не придет и не устроит скандал, если ты об этом. И вам не будет стыдно перед тетей Светой и дядей Андреем.

– Хорошо, – Лена ответила слишком радостно.

– Мне заранее приехать или сразу в церковь? – уточнил он.

– Лучше сразу в церковь. Или, если хочешь, уже в ресторан. На крещении родители не нужны, только крестные. Ну ладно, пока. Столько еще дел.

Виталий положил трубку и завел будильник. Еще бабушкин, старый, с механическим заводом, трезвонивший на весь дом. Лег, но уснуть не мог. Ему отчаянно хотелось, чтобы и мать, и бабушка, и другие родственники были рядом с его сыном в этот день. Как положено в нормальных семьях. Хотя бы мать, раз больше никого не осталось с «его стороны». И мать, ставшая бабушкой, начнет обсуждать со сватьей колики, святую воду, которой нужно побрызгать на младенца в случае температуры или слез без причины, необходимость покупки прогулочной коляски – мальчик так быстро растет.

Ему хотелось, чтобы мать была бабушкой для своего внука. Обычной. Такой, как положено, как принято – заполошной, «переживательной», «на нервах», как говорила про свою мать Лена. С пирожками, дурацкими подарками и гостинцами для внука. Нет, не так. Для «внучка». Виталий вдруг вспомнил, как говорила бабушка – иногда плохие матери становятся самыми лучшими бабушками. И ему хотелось, чтобы его мать стала такой, пусть не лучшей, а просто бабушкой. Второй. У всех детей должны быть два дедушки и две бабушки, разве нет?

Виталий понимал, что этого никогда не случится. Понимали это и Лена, и теща, и тесть. Даже шанса не давали. Да и матери этот шанс был не нужен. Она ведь так и не видела внука.

На крестины, к облегчению Лены и тещи, мать не явилась. Виталий пришел в церковь, но чувствовал себя таким же ненужным и бессмысленным, непричастным и лишним, как и во дворе роддома. Все повторялось с каким-то странным, бессмысленным и страшным постоянством, как в колесе обозрения, из которого невозможно выбраться, пока оно не закончит свой медленный, унылый круг. Викусик-Лерик. Посторонние, чужие люди. Нужно стоять там, а не здесь. Вести себя определенным образом. Улыбаться, креститься. Виталий не умел ни того ни другого. Да и не хотел. Он вышел из церкви и закурил.

– Нельзя здесь! – рявкнула на него проходящая мимо женщина.

– А где можно? – уточнил Виталий.

– За воротами. – Женщина посмотрела на него, будто он совершил святотатство.

Виталий ушел за ворота. Курил и смотрел на купол церкви. Новый, яркий, слишком яркий цвет. Его бы притушить, пригасить. И написать этот купол на фоне пустыря, бывшей, видимо, свалки, видневшейся вдалеке. Пустырь как раз был очень живописным – и по цвету, и по композиции. Грязный, со свежими рытвинами, траншеями, по которым бегала стая бродячих собак. Какая-то женщина стояла с пакетом и разбрасывала еду. Собаки подбежали, ели жадно. Женщина не уходила, смотрела, как едят собаки.

И этот купол, кричащий, неуместный. Сама церковь – новодел, фальшивка. Что было в этом здании раньше? Дом пионеров? Спортивные секции? Быстро, на скорую руку переделали, плохо, халтурно. Но людям нравится, когда пыль в глаза и дешевой позолоты побольше. А там, за воротами, пусть хоть свалка, хоть бродячие собаки бегают. Люди не видят дальше забора, не хотят.

Виталий пожалел, что под рукой нет блокнота и карандаша. Раньше никогда из дома не выходил без этого. Когда он в последний раз был на пленэре? В институте еще. Потом как отрезало. Не хотелось. Ноги не шли. Смысла не видел. За окном в бабушкиной квартире весь пленэр – деревья голые, страшные осенью. И зелень тоскливая, городская, пробивающаяся яростно, кусками, как в последний раз, весной. И снег – сверху кристально чистый, снизу – грязный, непролазный. С серыми подтеками. Страшный, депрессивный. Непроходящая тоска в ноябре и феврале. Вдруг очнувшаяся в июне сирень, не пойми с чего вдруг зацветшая сразу и истерично пышно. А потом – тополиный пух: летит и летит, назойливый, липнущий к окнам.