Посмотри на меня

Виталий не знал, что это болезнь. Так бывает: если сталкиваешься с заболеванием близко, то видишь его в других, замечаешь любые проявления, тревожные звонки, симптомы. Приглядываешься, находишь или подтверждение или опровержение. Виталий мог распознать в женщине алкоголизм, надрыв, депрессию. Мать сполна снабдила его этими знаниями. Но с душевными болезнями он никогда не сталкивался. Поэтому Инга казалась ему необычной, яркой, смелой, дерзкой. Да, ненормальной и оттого интересной, притягательной. Таких женщин он не встречал. Позже он спрашивал себя: а если бы заметил сразу, если бы понял, отказался бы от нее? И отвечал сразу же, не задумываясь: нет, никогда, ни за что. Один день с ней – целая прожитая жизнь. Одна ночь с ней – как миллион с другими. Пять минут ее истерики, надрыва, по чувствам и страстям заменяли год, который он провел с Леной.

Виталий помнил, как она появилась в его квартире. Легко, незаметно, и уже в первое утро казалось, навсегда. Он надеялся, что навсегда. А она неизменно подчеркивала – уйду в любую минуту, меня ничто не держит. И от этого еще больше хотелось ее удержать. Она никогда не говорила, что он не такой, что уйдет из-за него. Всегда повторяла – уйду, когда мне это будет нужно. Ты – ни при чем. Лена же монотонно твердила: «Из-за тебя то, из-за тебя это. Ты виноват, что не получилось. Ты не сделал, не пришел или пришел, но не так, как следовало». Инга же, когда он спрашивал, что сделал не так, если она вдруг обижалась и замыкалась, отвечала: «Ты? При чем здесь ты? Это мои тараканы. Ты вообще ничего не должен делать. Ты живешь, я живу. Так, как умеем, как можем или не можем».

Утром, проснувшись с дикой головной болью от выпитого и совершенного, Виталий дал себе пять минут на то, чтобы вспомнить. В последнее время делал так постоянно. Восстанавливал события прошедшего дня, особенно вечера. Он уже не пил дамскую клюковку, а пристрастился к виски, благо денег хватало. Но все еще покупал самую дешевую бутылку, не решаясь позволить себе дорогой напиток. Знал, что быстро привыкнет и не сможет отказаться от хорошего. Перед глазами всплыла голая Инга. Он чертил по ее телу невидимую линию. Откинул ей волосы, чтобы рассмотреть затылок, ушные раковины, шею. Она смешно отдернулась, улеглась на живот: «Ты что, извращенец или маньяк?» Пошутила. А Виталий вдруг подумал, что она права – он извращенец и маньяк, раз для него важны эти линии, невидимые, прочерченные в воздухе, идеальные. Остальное, так называемое внутреннее содержание, не имело никакого значения.

Виталий не мог уснуть. Инга, спящая, оставалась идеальной. Спала тихо, неслышно, аккуратно, на самом краю кровати. Как только не падала? Не раскидывалась, не тянула на себя одеяло, не комкала поудобнее подушку.

Он обнаружил ее на кухне – она жарила картошку. Голая, поджав, как цапля, одну ногу. Виталий присел на табуретку – сердце стучало, по телу разлился жар, и в то же время отчаянно начало знобить. Он никогда не мог представить себе, что выйдет на кухню, не приняв душ, не переодевшись в домашнее. Да и представить женщину голой на кухне не мог. Никогда. Не сдержавшись, пальцем обрисовал в воздухе силуэт. Запнулся, не понимая, что не так. Пропорции оставались безупречными, но они не светились, им что-то мешало. И тут он понял, что именно. Как на занятии по живописи.

Ему всегда мешала, откровенно не нравилась, раздражала скомканная тряпка, на которой стоял графин, ваза или что-то еще. Тряпка (скатерть, кусок ткани) всегда были грязными, в пятнах, в заломах от несмываемых годами пыли и грязи. Виталий идеально выписывал сосуд, но тряпка ему не давалась. Он старался сделать и ее идеальной – меньше складок, чуть длиннее, на полтона светлее или темнее, чтобы не выглядела ветошью. Убрать плешь на ткани, распоротую подкладку. Всю эту правду жизни. Сделать ткань идеальной, только что уложенной, недавно смятой. Но до этого выстиранной, накрахмаленной, выглаженной. И ваза. На ней не должно быть сколов и щербатостей. Она не должна выглядеть дешевой, простоявшей на этой старой ткани десятилетиями, не став при этом раритетом. Оставшись пособием для учащихся, не более того. Незавидная участь.

Свет, который должен был литься через окно, большое, Виталий тоже всегда исправлял, корректировал. Делал ярче на два тона, на три. Пропускал через собственные «фильтры», «фотошопил», как сказали бы сейчас. Добавлял отблески, блики. Делал теплым или холодным.

– Почему вы всегда хотите исправить реальность? – удивлялся педагог Михаил Евгеньевич, разглядывая рисунок. – В прямом ее отражении есть своя прелесть. Безусловная. Куда подевалась эта складка? Она по-своему достойна… А вот этот свет? Откуда? Была дымка. Если бы вы передали дымку…