Посмотри на меня

Виталий послушно взял вилку и подцепил картофелину. Но так и не смог донести до рта. Инга сидела перед ним с задранной ногой, и это тоже было идеально: и ее коленка, и сама поза – абсолютно неприличная, но при этом расслабленная. Виталию хотелось сказать «не двигайся» и побежать за карандашом и листом бумаги. Кто рисовал куртизанок? Господи, да все великие. Какая манера подошла бы Инге? Точно не Мане с его Олимпией. Нет, там слишком много деталей – кошка, черная повязка на шее, орхидея в волосах. Сама Олимпия, прикрывающаяся ладонью. Не то, не то. Ван Гог и его Син? Нет, конечно. Не подходит. Дега? Опять не то.

Тулуз-Лотрек. Конечно. Быт. Неприглядный, тайный, завораживающий, откровенный. Только не пастель. Ингу нельзя было писать пастелью. Графика тоже не годилась. Акварель. Должна быть непременно акварель. Или все-таки масло? Виталий почувствовал, как начинает пульсировать висок. Больно и резко. Ему вдруг захотелось, чтобы Инга немедленно убралась из его дома, будто ее не существовало. Открыть окно и выветрить запах картошки, дешевых духов. Он чувствовал на себе этот запах – такой же примитивный, стойкий и наглый, как сама Инга. Такой же честный, откровенный, настоящий. Которому нет сил сопротивляться, как и нет смысла противостоять. Животный запах. Мощный афродизиак. Влекущий на погибель. Гипнотизирующий и лишающий воли. Виталий хотел стать рабом этого запаха, подчиниться Инге полностью. Лечь, как собака, на спину, подставив живот хозяину. Хочешь убей, хочешь приласкай. Я в твоей власти.

– Ладно, я пошла. – Инга вдруг подскочила со стула, поставила в мойку пустую тарелку и убежала в комнату. Вышла в коридор уже одетая.

Сколько он тогда продержался? Два дня, три? Все это время Инга стояла перед глазами. Виталий пытался писать, но цельной картины не получалось. Хотел, чтобы Инга немедленно вернулась, села на кухне, задрав ногу, и не двигалась. Или легла, но не красиво откинувшись, а так, как лежала во сне, по-детски беззащитно подтянув коленки к груди. Она была в его голове, постоянно стояла перед глазами, но он не мог перенести это видение на холст и успокоиться наконец.

Он звонил по номеру телефона, который она ему оставила, но никто не отвечал. Виталий звонил каждый час, но гудки шли длинные. В какой-то момент он подумал, что она могла дать и неверный номер. Хотя нет. Он же уже звонил по этому номеру, и она отвечала. Виталий корил себя за то, что так и не узнал, где Инга работает, как попала на закрытую выставку, кто ее туда пригласил. Почему пришла одна, а не со спутником.

Когда телефон вдруг перестал выдавать длинные гудки и на другом конце провода сказали «алло», Виталий растерялся, не зная, что говорить.

– Алло. Я вас не слышу. Кто это? – спросила не очень доброжелательным тоном женщина. Виталий вдруг понял, что не помнит, как звучал голос Инги. Точно не так, как сейчас. Разве в ее голосе была хрипотца? Нет. Он бы запомнил. Но она могла и простыть, оттого и тембр изменился. Но могла жить не одна. Ему стало нехорошо.

– Виталий, – выдавил он из себя.

– Какой Виталий? – Женщина начала раздражаться.

– С выставки, – ответил Виталий. А что он должен был сказать: «Ты со мной провела ночь»? «Тот Виталий, у которого ты жарила картошку»? «Тот Виталий, которого ты назвала маньяком и извращенцем»?

– Октябрьское поле? – уточнил голос.

Виталий пожалел, что позвонил. У Инги, видимо, были Виталии или не Виталии на всех станциях метро, раз она пользовалась такой системой запоминания. Он положил трубку.

Инга приехала тем же вечером. Без предупреждения.

– Привет. Есть что поесть? – Она скинула сапоги и пошла на кухню. Открыла холодильник. – Ну хоть пельмени? Сейчас умру от голода.

Она рванула дверцу морозилки и нашла упаковку пельменей. Виталий не помнил, как они там оказались. Жуя кусок старого сыра, она налила воду в кастрюлю и поставила на плиту. Потом заглянула в хлебницу, еще раз в холодильник и в шкафы.

– А выпить есть что? – уточнила Инга.

Виталий молчал. Он старался ее запомнить на тот случай, если она больше не появится.

– Сходи в магазин, а? Купи чего-нибудь! – Инга театрально сложила ладони на груди, как в молитве.

Он побежал. И купил всего. Шампанского, вина – красного и белого, водку, коньяк. Сыр, колбасу. Зачем-то схватил горчицу. И сметану. За сметаной возвращался от кассы, задерживая очередь. А вдруг она пельмени ест со сметаной? Он ничего про нее не знал.

– Ничего себе сходил за хлебушком, – рассмеялась Инга, разбирая пакеты. Она стояла в его старой любимой футболке, в которой он писал и которую считал талисманом. Это была неприкосновенная вещь. Почему Инга выбрала именно ее? Он боролся с желанием немедленно снять с нее эту футболку – не из вспыхнувшего желания, а как нечто сакральное, к чему нельзя даже притрагиваться.

– Почему ты надела эту футболку? – спросил он.

– А что? Нельзя? Я потом постираю, не волнуйся. Первую попавшуюся схватила. Устала как собака.

Да, в этой футболке он все эти дни пытался ее воссоздать.

– Я тебя искал, – сказал Виталий.