Посмотри на меня

Виталий решил, что в выходные поедет в парк – в Коломенское, например. Куда еще в студенческие времена ездил. Надо вспомнить, как это бывает: когда сидишь, впитываешь, смешиваешь на палитре краски, и все не то, не так, не тот тон. Страшно, неловко даже приступить к наброску. Как можно повторить такое – склон истошно зеленый? Как передать бирюзу, вдруг переходящую в болотный? Надо вспомнить нутряную истерику перед первым мазком. А еще ночь, проведенную в дурной дремоте после сдачи работы – надо было не так, по-другому. Все плохо. Отвратительно. На троечку с минусом в лучшем случае.

Оценки. У них не было чистых оценок. Все только с плюсами или минусами. Пятерки никогда не ставили. Лучшей считалась четверка с плюсом. Три четверки с плюсом за живопись, рисунок и композицию давали полное право считаться гением. Виталий обычно перебивался с тройки с плюсом на тройку с минусом. «Опять недотянул до двойки», – смеялись преподаватели. Могли поставить тройку с двумя минусами или с двумя плюсами. Эти плюсы и минусы решали все. От них зависела судьба, жизнь, будущее. У Виталия не было ничего – жизнь на тройку с минусом. И судьба такая же. Он вдруг понял, что так и есть. Вот он стоит за забором – того же отвратительно, приторно-зеленого цвета, каким были покрашены подъезды в домах, коридоры в детских садах и поликлиниках. Будто кто-то намешал стратегический запас этой краски на несколько поколений вперед. Цвет, не существующий в природе. Цвет, который кричал о болезнях, смертях, загнивании, безнадеге и безысходности. От которого хотелось наложить на себя руки. Лишь бы не жить в этом тоне, не видеть его каждый божий день. «Божий», – усмехнулся Виталий собственным мыслям. Он не помнил, сколько прошло времени и сколько он простоял за забором.

Конечно, рано или поздно это должно было случиться. По законам жанра, таким же банальным, пошлым и неизбежным, как сама жизнь. Он точно помнил, что его семейная жизнь закончилась после крестин. Да, именно тогда, а не позже. И то, что Виталий не приехал в больницу к сыну, стало лишь подписью в конце прочих прегрешений – распишитесь, что ваша семейная жизнь закончена. Семейная лодка разбилась и так далее. Виталий еще тогда, за забором церкви, понял, что это конец.

Будто не он, а кто-то другой, наблюдавший со стороны, равнодушный зритель, видел, как Лена с сыном, тесть и теща погрузились в одну машину, крестные – в другую. Про него попросту забыли. Точнее, даже не вспомнили. Не искали взглядом. Уехали, не задержавшись ни на мгновение. Виталий проводил взглядом машины и пошел к метро. Ни Лена, ни теща ему больше не звонили. А он и не хотел. Обиделся. Имеет человек право обидеться? Почему им можно обижаться на то, что он не сделал или сделал, а ему не дозволено? Потом заработался, увлекся заказами, которые поступали к нему уже без содействия Лены.

В это время и появилась Инга. Опять. И, как оказалось, уже на всю жизнь. Молодая, пошлая, совершенно другая. Красивая и наглая до умопомрачения. До тошноты. Сама позвонила и приехала. Хохотала, пила вино будто воду, ходила голая по его квартире. Раздражающая, завораживающая. Он ходил за ней следом, как послушный пес, соскучившийся по хозяину. Она стояла на кухне и ела краковскую колбасу, которую сама и принесла. Откусывала, не разрезая. Виталий смотрел и не мог понять – почему она вызывает в нем желание, а не отвращение. Почему он готов ее целовать, наслаждаясь колбасным запахом, который терпеть не мог. Колбасу он не ел, даже в детстве. Бабушка уговаривала хотя бы попробовать, но его тошнило и от вида, и от цвета.

Виталий первое время не мог с ней даже разговаривать. Не решался спросить, когда уедет и уедет ли вообще. Не мог и без Инги, как выяснилось. Спустя час после ее отъезда начинал сходить с ума, пытаясь вернуть ее ощущениями. Отрезал кусок колбасы и заставлял себя понюхать, съесть. Допивал вино из ее бокала. Давился, задыхался. Он оказался зависим от Инги всеми потрохами. Совершенной по пропорциям, ничего лишнего. Виталий провел пальцем линию над ее телом. Ни прибавить, ни убавить даже на миллиметр. Как тот цилиндр, который он рисовал все детство, чтобы все пропорции были соблюдены. Чтобы не заваливался вбок. И тень – пропорциональная, выверенная. Инга была такой: идеальной по строению и такой же идеально пустой и гулкой внутри. Хотя позже он узнал, что она умная, начитанная, точно не дура. Но в ней не было заложено ничего из того, что считалось нормами приличия – ни воспитания, ни деликатности, ни вежливости. Она жила так, как подсказывали эмоции, чувства, настроение в конкретный отрезок времени.