Посмотри на меня

Собственно, Виталий ничего особенного не делал. Честно предлагал оставленному ему на попечение ученику не мешать друг другу. Мол, у него заказ, надо доделать. А ты хочешь пиши – вот мольберт. Чем хочешь – вот, на выбор: акварель, пастель, карандаши, уголь, тушь, масло. Листы любые в твоем распоряжении. Скотч рядом. Ванная направо – сам наберешь воду. Да, и прикрепишь лист тоже сам. Мама обычно делает или репетитор? Ну извини. Что рисовать? Да что хочешь. Вот ваза. Да, яблоко сгнившее, знаю. Другого нет. Или переставь мольберт и рисуй вид из окна. Как какой? Вон, видишь ветки дерева? Отличные ветки. Страшные. Сам их в детстве боялся, хотя они не такие большие были. Если что нужно, спрашивай. Палитра, тряпка рядом. Кисти. У тебя все свое? Да пожалуйста. Что? Нужна композиция? Опять бедные гуси-лебеди и несчастная белка с орехами? Кто бы сомневался. Скажи спасибо, что ты не девочка, а то бы Дюймовочку задали. Ты сам-то что хочешь? Нужна сказка? Слушай, да все сказка на самом деле. Что ты читал и тебе понравилось? Нет, не по школьной программе. Человек-невидимка? Отлично. Напиши Человека-невидимку, в очках и бинтах, и пострашнее. Что? В «Дюймовочке» жаба прикольная? Согласен. Изобрази болото с жабами. Или нору крота. Почему нельзя? Кто запрещает? Давай вперед. Мне тоже работать надо.

Потом Виталий подходил, говорил, что не так, где нужно исправить, где объема не хватает. Но никогда не притрагивался к работе ученика. Показывал на своей. Как потереть пальцем, чтобы получилась нужная тень. Выдавал старую резинку-«клячку» и учил ею пользоваться. Мог утащить надоевшую, набившую оскомину вазу или кувшин и водрузить на стул старый чайник.

– А что, можно чайник? – пугался ученик.

– Да хоть самовар пиши, какая разница?

Детей неизменно завораживали подгнившие яблоки, старый теннисный мяч вместо апельсина и драная тряпка вместо ткани. А еще вдруг предоставленная свобода выбора. Разрешение писать и рисовать все, что хочется. Отсутствие запретов и требований.

Репетиторство Виталия даже увлекало, особенно если попадался сложный случай. Был у него один мальчик, Лева, не поступивший в художественную школу после года занятий в этой же школе. Все поступили из его группы, он один не смог, хотя на занятиях был одним из лучших. Никто – ни преподаватель, ни родители – не понимали, что произошло.

А, собственно, не произошло ничего нового. Лева весь год писал кувшин с обычным горлышком. Свет всегда падал справа. Писал, можно сказать, идеально для своего возраста. Но на экзамене кувшин оказался с отколотым горлышком, и тень падала слева. Лева просто оказался не готов к переменам, причем столь скорым. Он был способен написать и горлышко, и тень, стоило лишь предупредить его об этом заранее. Сказать, что и такое возможно. Лева владел техникой, но не собственной психикой. Мальчик просто растерялся. Виталий вводил его в ступор каждое занятие, меняя вазы, графины, чайники и их расположение, разбивал вазу, чтобы Лева понял – не только горлышко может быть отколото, но и дно, и дырка в середине тоже возможна. Тень падала и справа, и слева, и по диагонали. На экзамене Лева, увидев обычную вазу, без всяких сколов, с тенью справа, написал ее за час вместо отведенных трех. Ему было даже неинтересно после всего того, что он успел выучить. Его рисунок был выставлен в качестве образца для следующих поколений поступающих.

Даже Кондратьев тогда позвонил и долго кричал в трубку, что Виталий, конечно, гад, но гений. Прирожденный репетитор. Такого достижения еще ни у кого не было. Леву уже зачислили за один только рисунок. Композицию он просрал, написал на три с минусом, но это уже никого не волновало. Рисунок идеален.

Кондратьев, как и покойный Сева, отчего-то относился к Виталию с симпатией, совершенно незаслуженной. Считал его если не другом, то хорошим близким знакомым. Всегда лестно о нем отзывался. При встречах рассыпался в комплиментах, несомненно искренних. Виталий же ненавидел Сашку даже больше, чем Севу. Его раздражала Сашкина дальновидность – ну кто мог подумать, что на детях можно будет так зарабатывать? Виталия тошнило от выглаженных рубашек и дорогих костюмов предприимчивого приятеля, от его якобы искренней улыбки и умения приобнять очередную заполошную мамашу за плечико, прошептать успокоительные слова. Мамаша принималась глупо подхихикивать и немедленно начинала считать Александра Анатольевича спасителем, посланным ей Вселенной. Отцы же долго и крепко жали руку и дарили дорогие напитки, коллекционные книги по искусству, в которые были вложены конверты. У Сашки скопилась огромная библиотека альбомов, которые он щедро дарил родной художественной школе и училищу. Самые ценные экземпляры передавал в дар институту.

– Тебе не жалко? – как-то спросил Виталий, разглядывая альбом, который Сашка собирался преподнести в дар институту на очередную годовщину.

– Слушай, это как с церковью. Мне подарили икону, редкую, я ее в нашу церковь передал. Так и с этими альбомами, – рассмеялся Сашка.

– Подожди, какую икону? Ты же еврей! – удивился Виталий.