Посмотри на меня

Да, держался, как мог. Сам себе капельницы ставил, чтобы к жизни вернуться. Один раз торпеду зашил. Но торпеда оказалась паленой – Петрович накидался, чтобы уже сдохнуть и не мучиться, и не окочурился. Вообще никакого эффекта. А вот когда торпеду сам себе вырезал, чуть кровью не истек. Уже его в городской больнице откачивали. Протасов не мог доверить Петровичу свою простату. И не только в Петровиче было дело. Дети. После операции Протасов потерял бы возможность иметь детей. И это страшило его больше всего. Никому – ни жене, ни Петровичу – он бы не смог признаться в своем желании: обрюхатить повариху или официантку. Стать отцом. Его собственные дети уже сами стали родителями. К внукам Протасов не испытывал особых чувств, поскольку их не видел. Дети – сын и дочь – давно уехали, едва шестнадцать исполнилось, на следующий день после получения паспорта. Сбежали, конечно. Куда? Да хоть куда, лишь бы подальше от их гарнизона. А кто бы не хотел сбежать от такой жизни? Да, звонили по праздникам, фотографии внуков присылали. Жена связь поддерживала, какие-то подарки пересылала, поздравляла с именинами. А Протасову на старости лет вдруг захотелось молодого тела, женщины, способной к деторождению, налитой, упругой. Способной зачать от одного его взгляда. Он бы этого младенца… На этом мечты Протасова заканчивались. В своих мечтах он не видел, что стал бы делать с младенцем, но все более отчаянно хотел ощутить себя молодым отцом. Почувствовать, что еще может, способен. Что еще годный мужчина. Жена про простату ничего не знала – они давно спали в разных комнатах. Ей уже лет десять ничего и никого не хотелось. А на Протасова что-то нахлынуло, как в юности. И все откликалось, работало. Только испробовать было не на ком. Так что начальнику гарнизона оставалось только представлять себе на картофельных грядках повариху. Чтобы непременно с бюстом побольше, животиком мягким и коленками округлыми. В халатике коротком, обтягивающем. И ноги, чтобы прям ноги, колонны, а не две сухие палки, как у его жены, дай бог ей здоровья. Сохнет с каждым днем, смотреть страшно. Швабра, и та уже шире.

Каждое утро Протасов не мог дождаться вечера. Проживал день, думая только об одном – лишь бы ничего не случилось. Знал ведь прекрасно – при любой ситуации его голова первой полетит. Еще два года, всего два года надо дотянуть, получить почетное звание, звездочку на погоны, отставку – и тогда начинай новую жизнь. Живи как хочешь. Выбирай город, квартиру любую. Ему большая, хорошая положена. Можно продать, купить поменьше, а вырученные деньги потратить… на машину, поездку. Протасов мечтал поехать в Кисловодск. Когда-то там с родителями провел лето и хотел вернуться в парк, пить из маленьких стаканчиков воду, считавшуюся целебной, ходить по горам, наслаждаться цветением, запахами. Они с мамой могли часами гулять по местному парку. А еще пить кислородные коктейли с пузырьками. Рядом пусть бегает малыш, от поварихи рожденный. И она тоже рядом. Не жена. Жену он никогда ни во сне, ни в мечтах не видел.

– Вы меня слышите?

Протасов вздрогнул. Перед ним стояла еще молодая женщина. Рука в гипсе, на самодельной перевязи. Измученная. Но красивая баба. С надрывом в голосе. Протасов этот надрыв чувствовал раньше, чем сама женщина могла его осознать. Так с женой было, когда та после операции – поздняя внематочная беременность, еле спасли – стала меняться на глазах. Протасов увидел, пытался как-то поддерживать. Но жене он был не нужен. Никто не нужен. Даже дети с внуками. Не переключилась, хотя он отправил ее сначала к сыну, потом к дочери. Думал, найдет себя в другом. Не нашла. Будто ей не матку вырезали, а лоботомию провели – вырезали часть мозга, отвечавшую за нежность, чувство материнства, привязанность к потомству, заботу, хозяйственность, бытовую суетливость.

Жена всегда вязала – на спицах, крючком. Ей нравилось. Когда Протасов понял, что жены у него больше нет, а есть существо, которое живет рядом и о котором он обязан заботиться? Когда в доме стало тихо. Раньше он засыпал, смотрел телевизор, завтракал и ужинал под звук стучащих спиц. Этот звук всегда проходил фоном. И вдруг – тишина. Жена перестала вязать, не просила его достать во что бы то ни стало особую шерсть, не рассказывала, что хочет связать для внука свитер или теплые штаны, а для внучки – шапочку и шарфик из настоящей ангорской шерсти, мягкой и нежной. Протасов ходил в кителе с болтавшейся на соплях, на двух нитках пуговицей. Несколько раз просил жену пришить. Вешал на стул в комнате, на виду, чтобы она не забыла. Нет, так и не пришила. Протасов плюнул, взял нитку с иголкой, долго пытался вдеть – глаза уже не те, надо бы зрение проверить и уже очки носить, вблизи ничего не видит, даже листок с приказом надо на вытянутой руке держать, чтобы прочесть. Пришил сам.