Посмотрите на меня. Тайная история Лизы Дьяконовой

Странность ее психики начинают замечать другие. Однажды в гостях у знакомой, говоря о своей жизни, она падает к ней головой на колени и начинает рыдать. Вместо сочувствия знакомая испугалась: “Да разве можно быть такой нервной, Лиза?! Здесь, в Петербурге, это невозможно; вам надо лечиться…”

Правильное слово “лечиться” было произнесено. Но оно, в свою очередь, испугало саму Дьяконову. “«Нет! уверяю вас, я вовсе не такая нервная. Это я только так… потому что у себя, в интернате, никогда не показываю им ничего, меня никто не считает нервной», – с трудом говорила я, стараясь овладеть собой”.

“Что за глупые создания мы, женщины! – мысленно шутит она над собой после визита. – Неисправимы! Слезы и нервы – очевидно, прирожденные средства нашего пола!”

Увы, все было намного серьезней…

“Страшная усталость”. “Устала до последней степени”. Такие фразы все чаще встречаются в петербургском дневнике. А ведь Лиза только в самом начале своей учебы. Преподаватель по курсу русской истории поощряет семинарские занятия, и Дьяконова берется сделать доклад по работе К. Д. Кавелина.

Я живо прочла ее; оставалось… изложить. Только усевшись за письменный стол, я сообразила, какую глупость я делаю, и растерялась… Боже мой, неужели же я не могу, не способна даже и на это? Ведь здесь я только излагаю, не вношу ничего своего… Неужели я так отупела за эти четыре года, что не напишу ничего? Я с ужасом чувствовала, что стою на краю какой-то пропасти и вот-вот упаду… Я мучилась и в то же время усердно писала.

“Устала страшно”, – пишет она в дневнике после благотворительного вечера Общества для доставления средств Высшим женским курсам. “Завтра пойду к Марии Евгеньевне (та самая знакомая, у которой она рыдала на коленях. – П. Б.), а сегодня лягу спать пораньше; очень устала”, – пишет она братьям. “Устала до последней возможности” – запись в дневнике перед первыми каникулами. Отдохнув в Ярославле и Нерехте, Лиза раньше конца каникул помчалась в Петербург, ей не терпелось снова начать учиться. Но, “принимаясь за занятия, я чувствовала, что отупела до такой степени, что боялась взяться за что-нибудь: мне казалось, что я уже не могу ничем заниматься, что у меня плохая память”.

И она начала вспоминать…

Еще когда я жила дома, года три тому назад, или немного даже раньше, я начала замечать, что моя память, прежде такая хорошая, понемногу начинает мне изменять. Я тогда уже не училась, и проверить свою память, так сказать, официально, по степени усвоения уроков, мне не было возможности, но все-таки я замечала, что помню значительно хуже прежнего. Потом стало еще хуже: иногда, очень редко, почти незаметно, чуть-чуть я чувствовала странное ощущение сжатия головы в висках; душевное настроение сделалось особенно чутким ко всему неприятному; малейшая неприятность, слово, пустяк – производили на меня такое тяжелое впечатление, повергали меня в такое угнетенное состояние, от которого отделаться было крайне трудно; наконец, мое стремление учиться и та несчастная жизнь, которую я принуждена была вести против воли, то страдание, которое причиняла мне вечная неудовлетворенность всем окружающим, постоянное нравственное мучение, сознание пустоты и пошлости окружающей среды, бессмысленность своей жизни, жестокость матери, когда грудь готова была разорваться от рыданий, а мать, вместо утешения, смеясь уходила в другую комнату… О, это уже слишком! При одном воспоминании такая буря готова подняться в груди!

Это запись 29 октября 1896 года. Она начинает ее с определенной целью: “Вернусь к прошлому, чтобы рассмотреть причину всех причин”. Но в процессе написания уже второй, очень длинной фразы она забывает о цели и вместо того, чтобы признаться себе, что проблемы с памятью у нее начались давно и никак не связаны с учебой на курсах, Лиза с негодованием обрушивается на мать!

Логики здесь нет. Мать, может, была виновата в том, что не обращала внимания на ее состояние, но не она была его причиной. Между тем фраза построена именно так. Задавшись целью найти причину всех причин, Лиза видит причину… в матери.

Мать! Во всем виновата мать! При этом “сношений с матерью, за исключением самых необходимых, я избегала и даже с сестрами не говорила никогда… Сестры тоже молчали”.

Стоп! Ладно, мать плохая… Но сестры-то почему “молчали”? Какими глазами они смотрели на старшую сестру? Что думали о ней? Как обсуждали Лизу между собой?

Мы ничего об этом не знаем.

Но стоило Лизе уехать в Петербург и на время ослабить свое влияние на Валю, как та сразу переменилась: перестала рваться на курсы и стала мечтать о том, как будет женой Катрановского. Но приехала Лиза… Валя на словах опять замечтала о курсах, но на деле просто готовилась к свадьбе за спиной у сестры. При Лизе жених обращался к невесте на “вы” и по имени-отчеству. Лизу это удивляло, как и то, что наедине друг с другом (когда они думали, что Лиза их не видит) они говорили на “ты” и бесконечно целовались.