Посмотрите на меня. Тайная история Лизы Дьяконовой

Потом Катрановский приехал в Петербург как бы искать места, чтобы обеспечить Вале поступление на курсы. Это случилось не раньше середины января, когда Дьяконова уже была в Петербурге после зимних каникул. А 25 января Лиза пишет в дневнике, что “бедный мальчик, конечно, не получил места”. Но позвольте! За десять дней получить место в столице не смог бы никто! Чтобы получить место, нужно было обивать пороги, носить рекомендательные письма, ждать ответов! А “бедного мальчика” 25 января уже и след простыл. Места не нашел и помчался к Вале в Ярославль.

Да искал ли он всерьез места?

Накануне свадьбы, когда всё и всем было ясно, одной Лизе почему-то не было ясно. Когда приехал Катрановский, она “холодно поздоровалась с ним и не говорила ни слова; он, в свою очередь, вовсе не был расположен объясняться, считая себя во всем правым”. Наконец, Лиза не выдержала и стала говорить с сестрой “ободряющим тоном, чтобы не расстраивать Валю”, но при этом сама не выдержала и заплакала. Катрановский молча вышел из комнаты. Лиза стала говорить Вале, что будет присылать ей лекции, книги, “чтобы она имела возможность заниматься так же, как и я”. “Вдруг громкое, какое-то судорожное рыдание вырвалось у Вали, и она упала головой на стол… В. вбежал в комнату: тут только я сообразила, что сделала, – и сердце мое так и остановилось…”

Что это было?

Потом они говорили с ним в прихожей. “Он выразил сомнение, что она (Валя. – П. Б.) могла плакать о том, что не попадет на курсы”.

Мы не знаем, о чем плакала Валя. О чем вообще плачут девушки накануне свадьбы? Но то, что Лиза давила на свою сестру бессмысленно и беспощадно и в итоге довела ее до истерики, – это видно невооруженным глазом из дневника самой Дьяконовой.

Кто же был нормальным в той ситуации?

Как Лиза вообще выглядела в глазах окружающих? Мы ведь ничего об этом не знаем. Мемуаров о Дьяконовой не существует. Она уверила себя (и нас) в том, что она натура изначально добрая и отзывчивая, но испорченная матерью. И особенно последним ее поступком, когда мать скрыла от дочери письмо с вызовом на курсы. “Зная, что я живу только надеждою на свободу и предстоящую возможность учиться, – исподтишка нанесли такой удар, неожиданность и последствия которого могли бы сломить другую натуру”, – пишет она. То есть ее натура не была сломлена? Но тогда почему она чувствовала себя “точно разбитое фортепиано, до которого нельзя было дотронуться, оно издавало фальшивый, дребезжащий звук”? Почему Лизе было “стыдно, когда лица, знавшие меня ближе и симпатизировавшие мне, дружески уговаривали меня не быть такою резкою в обращении с посторонними”? Почему, как только она “достигла своей земли обетованной – поступила на курсы”, она поняла, что учиться… не может? Физически – не в состоянии!

Не забыть мне никогда того ужаса, который охватил меня, когда я взялась за перо для реферата по русской истории (по статье Кавелина. – П. Б.). Я, оказалось, не могла ничего писать! Читала-читала – и никак не могла передать словами прочитанного. У меня мороз пробежал по коже…

Это было очень страшно! Но она попыталась найти этому здравое объяснение, потому что без здравого объяснения это было совсем уж страшно. Она додумалась (или кто-то подсказал?) почитать работы А. Я. Кожевникова[25]. В них она нашла свою болезнь – “неврастения”. И узнала, что она развивается вследствие “психических влияний угнетающего свойства”.

О, тогда ей стала понятна причина!

Моя живая и нервная натура не выдержала нашей изуродованной жизни, и в то время, когда я, страстно стремившаяся к науке, наконец достигла пристани, – оказалось на поверку, что заниматься-то, учиться-то – и не могу.

А кто виноват? Конечно, мать! Лизе не приходило в голову, что мать могла знать о ней что-то еще… Что-то такое, о чем она не могла ей открыто сказать. И, возможно, именно по этой причине не отпускала дочь в Петербург…

Грехи отцов

Лиза долго отодвигала от себя мысль о катастрофе. Но при этом все делала для того, чтобы ее приблизить. Когда наступили экзамены для перевода на второй курс, она “чувствовала себя день ото дня хуже: сдавливание головы, как в тисках, стало сильнее давать себя знать, память отказывалась служить”.

Тем не менее Лиза не обращалась к врачам, потому что, как пишет, “не доверяла” им.

Не доверяла или боялась?

А ведь она жила в интернате, в общей комнате. И как бы она ни скрывала свое состояние… “Временами я без сил бросалась на постель и лежала долго, неподвижно: мой внешний вид начинал обращать на себя внимание”.

Чтобы скрыться от посторонних глаз, Дьяконова была вынуждена снять квартиру. Одновременно она сдавала экзамены героическими темпами, по два кряду, чтобы уехать на свадьбу сестры. Потом, вспоминая об этом, Лиза писала, что в это время она была похожа “на несчастную, сверх меры загруженную лошадь, которая еле-еле держится на ногах, но все-таки везет воз к дому, подгоняемая кнутом возницы”.