Посох пилигрима

— О, это старая вещица. Посох подарил моей бабке ее жених — Освальд фон Волькенштейн после того, как вернулся из Святой Земли.

Я невольно протянул руку и зачем-то провел ладонью по холодной и гладкой поверхности набалдашника.

«Интересно, знает ли внук Сабины эту историю с паломничеством Волькенштейна в Святую Землю? — подумал я. — В свое время об этом знала вся Бавария. Сабина отправила Волькенштейна в Иерусалим, а когда он вернулся — она уже вышла замуж».

Я подумал и решил ничего не говорить Освальду об этой давней истории. Прежде чем поклониться мне, они заговорщически переглянулись и что-то откровенно детское мелькнуло в глазах у каждого из них. Затем они все враз сдвинули шляпы на затылки, взялись за руки и запели — громко, дружно, с веселым задором:

О рыцари, вставайте! Настал деяний час!
Щиты, стальные шлемы и латы есть у вас!
Готов за веру биться ваш освященный меч.
Дай сил и мне, о, Боже, для новых, славных сеч!
Богатую добычу я, нищий, там возьму.
Мне золото не нужно и деньги ни к чему.
Но, может быть, я буду, певец и славный воин,
Небесного блаженства навеки удостоен.
В град Божий через море, через валы и рвы!
Без страха в сердце, не склонив главы!

И они пошли на юг, к Дунаю, твердо ступая, упрямые крестоносцы. А я, глядя им вслед, вдруг подумал: «И все-таки, может быть хорошо, что и у меня была Святая Земля. У каждого она должна быть, Святая Земля, по крайней мере в молодости. И свой, еще не освобожденный, Иерусалим».

Глава II Притча о храбром «Мышонке»

Мальчики ушли, а я остался. Однако, когда я уже лег в постель и собрался спать, то понял и почувствовал, что они здесь, в Фобурге, а меня здесь нет — я иду к Дунаю, опоясанный мечом крестоносца. Выходило, что они — здесь, а я — там, на пути в Святую Землю. Вот что делают с нами воображение и память, особенно, когда за окном тишина и тьма, а в сердце беспокойство и бессонная совесть.

«Почему они пошли в поход? Почему — именно они? Тоже начитались романов, или были младшими сыновьями в своих семьях? И почему другие мальчики — их сверстники, читают те же романы, и тоже по праву, а вернее по бесправию младших в доме, не ждут по наследству никаких богатств и никаких должностей, а все же сидят в родных фольварках и замках, спят на теплых перинах, едят и пьют вволю, и совсем не помышляют о пустынях Палестины и славе крестоносцев? Почему?»

Я пытался ответить самому себе и так и этак, но ответа, который удовлетворил бы меня, так и не нашел.

Уснул я поздно, спал плохо, и утром — едва рассвело, поплелся в поварню, спросить о том же самом у своих людей. Конечно, я не ждал, что они смогут ответить на вопрос, на который не смог ответить сам. Однако мне было любопытно, что они думают по поводу того, из-за чего одинаковые в общем-то люди выбирают совершенно разные пути. Почему по-разному понимают смысл жизни.

— Ханс, зачем ты живешь? — спросил я одноглазого кухмистера, ни свет ни заря появившись в поварне.

Верный слуга Ханс сначала чуть приоткрыл рот, но подумав совсем немного, ответил, как гусю шею отрубил:

— Чтобы служить вам, господин маршал.

— А когда ты был крестоносцем, тогда ты жил для чего?

— Молод был, господин маршал, хотел послаще есть и пить, да побольше деньжонок принести с войны. А для чего же еще?

— А ты зачем живешь? — спросил я старшего поваренка, пятпадцатилетнего Петера, толстого хитроватого увальня.

Бросив быстрый взгляд на своего сюзерена, поваренок ответил, чуть растягивая слова:

— Чтобы помогать господину кухмистеру, господин маршал.

Я не унимался. Я все еще надеялся найти ответ на мучивший меня вопрос. Ведь я обращался не к бессловесным тварям, а к таким же, как и я, разумным, наделенным душой детям Господним, что жили рядом со мной вот уже много лет.

Я знал о них, как мне казалось, почти все: кого они любят, а с кем ссорятся, что поделывают на досуге, какие у них дети и какие внуки. Знал, что они едят и что пьют, и заботы их знал.

Не знал только одного: о чем они думают, и даже по поводу некоторых из них позволил себе усомниться: а думают ли вообще? Ответы Ханса и Петера ничего мне не дали. И я спросил младшего поваренка, двенадцатилетнего Тилли.

— А ты зачем живешь?

Тилли скосил глаза и молчал.

— Ну, Тилли, зачем же ты живешь? — настаивал я.

— Я не знаю зачем, — тихо пробормотал маленький поваренок.

— Мал он еще и потому глуп, — с явным превосходством пожилого и умудренного жизнью изрек кухмистер Ханс и не удержался от нравоучения: — Ты, Тиль, живешь, чтобы помогать мне. Ну, и Петеру, когда я тебе прикажу ему помочь, потому что ты младший подмастерье, а он — старший.