Посох пилигрима

Карел улыбнулся и протянул мне руку. Мы разговорились. Он рассказывал мне о себе, я ему — о своем житье-бытье.

— Послушай, — спросил я его в конце разговора, — почему это ваши чешские крестоносцы вроде бы здорово не ладят между собой?

— О чем это ты?

— Мне сдается, что у вас немцы и чехи сами по себе.

— О, это старая история, — непритворно огорчился Карел. — Я иду в поход с двумя моими дядями — братом моей матери — чехом и братом отца — немцем. Так даже они стараются как можно реже встречаться.

— А почему? — не унимался я.

— Мамин брат говорит, что немцы позанимали все лучшие должности в королевстве, а брат отца утверждает, что чехи, если бы им довелось эти должности исправлять ничего бы не сумели сделать. Чехам, говорит он, надо радоваться, что немцы учат их торговле, ремеслам и искусству управления, и что если бы не немцы, чехам век бы пахать землю деревянной сохой и жить в курных избах. А ведь на самом-то деле это не так. Все это оттого, что король Зигмунд — немец, и почти все его придворные тоже. И в городе у нас в ратуше сидят одни немцы. А чехи — я знаю — ничуть их не хуже. Только им никуда нет хода.

«Вот оно что, — подумал я. — Стало быть, не все идут в Палестину с легким сердцем. Иным, видать, просто некуда деваться».

Назавтра Карел ушел дальше, а на смену его отряду явились мадьяры. Это были шумные, веселые, крепкие люди. Они тут же купили бочонок вина, самую большую свиную тушу и уселись пировать у опушки ближнего леса.

Многие их дворяне хорошо говорили по-немецки, и я понял, что они, не в пример чехам, с большой охотой идут сражаться против неверных.

Когда я спросил об этом одного из них — на вид помоложе и поприветливее других, он сказал мне:

— А как же иначе? Турки подошли к самым границам наших владений. Они уже захватили Сербию и стоят у рубежей Далматин, Хорватии и Крайни, где живут славя не, родственные сербам. И все эти земли пока еще находятся под властью нашего короля Сигизмунда. И именно из-за этой угрозы он и объявил крестовый поход.

Следом за венграми к Мюнхену потянулись немцы — из Австрии, из Тироля и Штирии.

А еще через полгода заявились французы и англичане. Они тоже шли отдельными отрядами, хотя дорога и у тех и у других была одна и та же — через Лангедок и Прованс на Франш-Конте, а оттуда через Швейцарию и Швабию — к нам, в Мюнхен.

Англичане и французы не терпели друг друга до такой степени, что если у нас, в Шильтберге, стоял, например, английский отряд, то французы проходили дальше, не желая ночевать в одном с ними замке.

Так же поступали и англичане.

Когда я заинтересовался и этим, мне объяснили, что они беспрерывно воюют между собой вот уже шестьдесят лет и войне этой не видно конца. Англичане отобрали у Франции богатые и плодородные южные земли — Гасконь, Пауту, Гиень и северную крепость Кале. Поэтому командиры английских и французских отрядов не рискуют размещать своих людей на одних и тех же стоянках. Редкий постой обходится без вина, а, как известно, где вино, там и драка.

Последними прошли в Мюнхен небольшие группы испанцев. Они были утомлены долгой дорогой и уже не покупали вина и мяса, но, изрядно поиздержавшись, обходились водой и лепешками. Несмотря на это, их гранды держались высокомерно и необычайно горделиво.

«Как будет Зигмунд командовать всеми этими людьми? — думал я. — Ведь даже его подданные — чехи, немцы и венгры, — и те и в грош его не ставят. А что говорить о прочих?»

И я вспомнил торжественный молебен перед отправлением в поход, когда чуть ли не двадцать тысяч крестоносцев и горожан стояли коленопреклоненными на огромном поле у городских стен Мюнхена и добрая сотня священников и монахов, подчиняясь малейшему мановению рук архиепископа, правившего этой грандиозной службой, торжественно и печально пели «Тебя, Господи, славим». Я смотрел на всех, здесь собравшихся, и чувствовал их единство, какого прежде не замечал.

Я подумал тогда, что мы сломим сарацин, сколько бы их не противостояло нам, и король Зигмунд, конечно же, справится со всеми людьми, которые по доброй воле встали под его знамена и теперь в едином порыве готовы пойти на край света, чтобы совершить наконец то, чего никогда не удавалось.

И наше крестоносное войско представлялось мне гигантским несокрушимым монолитом, а не пестрым разноязычным сбродом, охваченным раздорами и соперничеством, каким наблюдал я его у себя в замке и по дороге сюда, в Мюнхен.

Однако должен сознаться, что мысли эти оставили меня уже довольно скоро, чуть ли не сразу же, как только мы двинулись на северо-восток к Дунаю.

Всего тридцать пять — сорок немецких миль отделяло нас от этой реки, по берегу которой нам следовало идти дальше к Венгрии и Болгарии. И если бы не пехота и обозы (впрочем, не такие уж многочисленные), мы подошли бы к Дунаю через четыре-пять дней, но пешие ландскнехты и тяжелые повозки связывали нас — конных рыцарей, — и потому вся армия вышла к Дунаю лишь через десять дней.