Посох пилигрима

И опять я вспомнил о мальчишках: об Освальде и двух его товарищах. Идут теперь где-то по Баварии, пылят помаленьку. А сколько их таких, наслушавшихся этой крестоносной болтовни и бредней? И вдруг почему-то я снова подумал: «А ведь не всякий, кто слушал полусказки-полу-бывалыцину увечных рыцарей, не дошедших до Иерусалима, все же отправляется освобождать Иерусалим. Мои поварята, например, не пойдут. А почему? Потому что поварята живут для того, чтобы варить обеды другим, и самим при этом быть возле плиты в тепле и сытости. И, как я сегодня убедился, даже не всегда знают, зачем живут. А если скажешь поваренку — иди в поход, Петер, или там, Тиль, — испугается поваренок, а то и заплачет, и сочтет, что страшное наказание пало на его голову невесть за какие грехи. А если Освальда, или его товарищей поставить к плите? Они сочтут такую судьбу не меньшим наказанием. Так что же я скажу им, мальчикам, избравшим для себя путь крестоносцев? Кто я теперь? Крестоносец, хотя и бывший? Или теплая кухня стала моим шатром, а спальня — исповедальней? А может быть, я и сейчас согласился бы опоясаться мечом и пойти в поход, да только не в крестовый.

Наверное, для того, чтобы кому-то сказать правду, надо сначала выверить ее в сердце своем, а для этого нужно понять и переосмыслить многое из того, что пережил.

Так все-таки кто же я? Поваренок или крестоносец? Пока что, ей Богу, не знаю. Но чтобы не обмануть самого себя и всех тех, для кого я напишу книгу, пройду-ка я снова по дороге жизни моей. Погляжу на себя, молодого и неукротимого, глазами тихого старика. И что примечу, запишу на бумагу. Это и будет книга моя — посох пилигрима, с которым пойду я по лабиринту жизни моей, сверяя путь с собственной совестью и вечными светилами в небе».

* * *

Это я мальчикам рассказал про начало нашего похода в трех словах. На самом деле все было не так гладко. В девяносто четвертом году король Зигмунд Венгерский провозгласил еще один крестовый поход против неверных. Рыцари почти из всех стран Европы два года собирались под его знамена.

Непростое и нелегкое это было дело — собрать христианское войско от Англии до Испании. Сначала, месяца через два-три после объявления о начале похода, в Шильтберге появились вассалы Зигмунда из его собственного чешского королевства и соседнего с ним маркграфства Моравии.

Их было немного, и что было для меня удивительнее всего, в разговорах между собой и даже с нами — посторонними, случайно встреченными людьми — почти все они нисколько не стесняясь поносили своего короля последними словами, высмеивали его и не жалели самых обидных и постыдных прозвищ.

Чехи без особой охоты шли в поход, и это тоже казалось мне странным. Вместе с чехами из того же самого королевства пришли немцы. Их было гораздо больше. Они, напротив, хвалили Зигмунда и было видно, что предстоящий поход их радует.

Я заметил также, что чешские рыцари и немецкие крестоносцы держатся особняком, и хотя в открытую не враждуют друг с другом, но почти во всем выказывают взаимное нерасположение.

Я спросил матушку, справедливы ли мои наблюдения?

И она сказала:

— Я тоже заметила это, Ханс. Однако не могу понять, отчего дворяне из одного и того же государства столь неприязненно относятся друг к другу.

— Как же они будут воевать? Ведь бойцы одной армии должны любить друг друга, как братья! (Рыцарские романы и здесь дали себя знать.)

— Не знаю, — ответила матушка печально. — Мир велик и, как видишь не больно-то хорошо устроен. В нем много злобы и распрей и почти совсем нет любви, добра.

«Так-то оно так, — подумал я, — да все же непонятно, почему это люди, которые идут рядом на войну с общим врагом, сами почти на ножах друг с другом? Хорошо же будет это войско, когда попадет в переделку. А ведь и я пойду с ними. Это ведь и мои будущие товарищи».

И однажды я заприметил среди очередной партии крестоносцев улыбчивого кареглазого паренька — моего сверстника.

Преодолев смущение, я подошел к нему и спросил:

— Откуда идет твой отряд?

— Из Оломоуца, — ответил он.

— Далеко это отсюда?

— Пятьдесят немецких миль[1].

— Ого! Это подальше Праги, — воскликнул я, одновременно выявляя немалые познания в географии.

— Да, я из Оломоуца на реке Мораве.

«Ага, стало быть он из маркграфства Моравии, — смекнул я. — Кто же он — чех или немец? Говорит-то он по-немецки почти так же, как и я, но кто его знает, может быть, просто долго жил среди немцев, а по крови — чех».

И я спросил:

— А звать тебя как?

— Карл, — ответил он.

«Стало быть — немец», — обрадовался я. Но только эта догадка мелькнула у меня в голове, как вдруг он добавил:

— А на чешский манер ~ Карел.

— Так как же все-таки?

— Да это все равно. Называй, как тебе хочется.

— А дома тебя как называют?

— И так, и этак.

— Почему же? — не унимался я.

— Отец у меня немец, а мать — чешка.

«Ну и славно, лучше и не придумаешь, — снова обрадовался я. — Для моих расспросов этот парень — сущая находка».

— А меня зовут Иоганном, — представился я. — Я из здешнего замка, но скоро тоже уйду отсюда. В поход. Как и ты.