Посох пилигрима

— Слушаюсь, господин кухмистер, — не задумываясь выпалил Тилли. Ханс довольно ухмыльнулся.

— Вы не сомневайтесь, господин маршал, они ребята неплохие, и все у меня правильно понимают.

Я кивнул: хорошо-де, Ханс, спасибо-де. И пошел к себе в комнату.

Я сел в кресло и стал думать все над тем же — как человек выбирает себе дорогу через всю свою жизнь и тем самым определяет не только свою судьбу, но и участь многих других людей, далеких и близких. А без этого я не мог ответить на другой вопрос, мучивший меня, — как же мне начать эту проклятую книгу?

То, что я начну ее писать не сегодня-завтра, не вызывало во мне никаких сомнений. Но прежде чем взяться за перо, мне нужно было обо многом договориться с самим собой. И прежде всего насчет того, на какую дорогу позову я моих будущих читателей, в чем буду убеждать их, какие приведу примеры и какие советы подам. Я понимал, что книга — такой же продукт труда, как дом, или мост, или картина, или посаженное дерево. А приступая к любому делу, нужно знать не только то, как ты будешь его делать, с чего начнешь и чем кончишь, но и для кого ты его делаешь, и, главное — зачем. Портной всю жизнь шьет штаны и куртки — только всякий заказчик хочет получить от него платье на свой вкус. И если мастер не угодит, он просто не возьмет ненужную ему вещь. А ювелир делает украшения для капризных и избалованных богатством модниц чаще всего на свой страх и риск. Он гранит камни и отковывает золото, выплетая порой диковинные узоры, но до конца не уверен, понравится вещь его будущей покупательнице или нет. Возьмут ее или нет. А мне хотелось, чтобы мою книгу не только взяли, но и полюбили. Чтоб она была нужна, полезна, и чтоб, как добротную старую вещь, как семейную реликвию, как меч или посох передавали от отца к сыну и от сына к внуку.

От отца к сыну…

И снова червь сомнения зашевелился у меня в сердце. Многое передается от отца к сыну и дальше, дальше, к внуку и правнуку. Да, все ли следует передавать? Например, эту проклятую страсть к крестовым походам.

Триста лет идут в Святую Землю сыновья Европы и передают свой неисполненный обет своим сыновьям. А те — своим. И не видно этому конца.

А зачем?

Я-то знаю — зачем. Хитрую штуку придумал папа Урбан. Прямо-таки дьявольскую штуку с этим освобождением Святой Земли. Собрал всех бездельников и пьяниц, всех нищих рыцарей и любителей поживиться за чужой счет из других сословий, объявил их защитниками Веры, христолюбивым воинством и направил к Иерусалиму. И вот с тех самых пор все это и началось. До того все жили своими делами да заботами — хлеб посеять да собрать, детей вырастить, стариков обиходить да прокормить. А если случалось что плохое — брали хлеба и вина, мяса и денег вдвое больше обычного — любой самый темный мужик знал: помещик виноват, или деревенский староста, или большой сеньор виноват, или местный аббат: прокорми этакую ораву тунеядцев. Неприятности, известное дело, если не от Бога, то от властей начальных.

А с тех пор как начались походы в Палестину, все беды пошли от неверных. И в том, что денег нет — виноваты сарацины, и в том, что в детях пропало бывшее прежде послушание — опять же виноваты сарацины. И если хлеба мало — виноваты они же. А как же иначе: крестоносцев кормить надо? Надо. А они ведь не сеют — не жнут, да и одним хлебом их не прокормишь — мужики здоровые, им и вина, и мяса требуется невпроворот. Из-за сарацин, стало быть, и есть стало почти нечего. А крестоносцы мало того, что не сеют, не жнут, но и побед как ни странно почти не одерживают. И все-таки, вопреки всякому здравому смыслу, кто первый гость в доме? Крестоносец. А почему? А потому только, что как начнет рассказывать про дела да походы, куда до него и самому Ланселоту! Приходится только удивляться, почему это Гроб Господень все еще у неверных. И мальчишки, разинув рты, пялятся в перебитую его переносицу, или в пустой рукав, и вместо того, чтобы думать о том, как им лучше в поле управляться, начинают грезить о всяких там Багдадах да Иерусалимах. А крестоносец — почти святой мученик, которому царствие небесное уготовано заранее, ведь папа Урбан, каждому, кто отправлялся в поход, отпускал все грехи.