Посох пилигрима

— «История Оребитского братства», — ответил он с каким-то вызовом, будто уже в названии скрывалась какая-то великая крамола, но вместе с тем я услышал в его голосе какую-то печальную обреченность судьбе.

— Ну что ж, — сказал я как можно миролюбивее, — послушаем твою «Историю».

А про себя я подумал: «Да он, видать, совсем уже спятил? Писать историю Оребитского братства — все равно что собственноручно сочинить в инквизицию донос о связях себя самого с дьяволом».

А ему я сказал, прощаясь:

— Иди, Томаш, спать — утро вечера мудренее. А то я сегодня изрядно устал.

Старик потоптался немного. Чувствовалось, что он еще хотел бы сказать о чем-то.

— Ну, — спросил я, — что еще?

— Ты думаешь, я не понимаю, что значит написать историю Оребитов? — И не дожидаясь моего ответа, сказал: — Хорошо знаю, Иоганн.

— Тогда зачем же ты делаешь это?

— Кто-то же должен рассказать миру правду о нашем великом братстве, хотя бы в конце концов мне и пришлось сгореть за это на медленном огне.

— А почему именно тебе?

— А потому, что всех других уже или сожгли, или перевешали, или изрубили на куски.

И он повернулся к двери и тяжелой, шаркающей походкой пошел к себе в каморку.

Глава VIII Звон одинокого колокола

На следующее утро только я собрался пойти позавтракать, как в дверь моей спальни постучали. Я попросил войти. На пороге стоял мой одноглазый мажордом, за ним неясной тенью маячил еще кто-то.

— Письмо вашей милости, — важно произнес Ханс, и повелительно проговорил: — Входи, малый. — И, кивнув в мою сторону, сказал: — Это и есть наш господин, маршал двора светлейших герцогов Виттельсбахов.

Курьер вошел в комнату. По обветренному лицу, по особой «кавалерийской походке*, чуть враскачку, по большой кожаной сумке, которую он, сняв с плеча, держал в руке, и по рожку на поясе, каждый без труда признал бы в нем бывалого вестоношу. Причем, не почтаря-монаха, а скорее письмоносца-студента. Потому что почтари-монахи и их соперники в этом деле — студенты, сильно отличались друг от друга одеждой и манерой держаться.

— Ну, здравствуй, молодец, — поприветствовал я студента и вслед затем спросил, не голоден ли он, и не очень ли устал с дороги. Он ответил, что мажордом, узнав об адресованном мне письме, уже накормил его. И я подумал, что будь этот молодец просто проходящим мимо почтальоном, не имеющим для меня никакого письма, едва ли бы получил хотя бы лепешку из рук рачительного кухмистера.

— Ну, показывай, что ты там принес.

Студент вытащил из сумки письмо и протянул его мне.

— От кого это, приятель?

— Это письмо дал мне для вас его светлость граф Филандер фон Волькенштейн из замка Гауэштейн.

Я потянулся за письмом, и рука моя задрожала. Еще не взломав печати, я подумал: «Сколько же лет мы не виделись?» И достав, ахнул: «Сорок девять!»

Письмо было коротким. Освальд извещал меня, что он тяжело болен, что не надеется на сей раз выкарабкаться, и просил приехать к нему. «Для меня это очень важно, — писал он. — Не откажи мне в моей последней просьбе».

Я не раздумывал ни минуты. У меня была причина поехать на свидание к Волькенштейну, даже если бы он приглашал меня в преисподню.

— Далеко это от Фобурга?

— Я ехал пятнадцать дней.

— А дальше ты куда поедешь?

— Я еду из Падуанского университета в Карлов университет.

Заметив на моем лице недоумение, почтарь сказал:

— Вы, наверное, знаете, где находится Венецианская республика? Так вот я иду оттуда, точнее, из города Падуи, который расположен чуть западнее Венеции, а цель моего путешествия — Карлов университет в Праге. Я несу письма от наших студентов, профессоров и отца-ректора в Карлов университет, а по дороге беру письма и от других людей, тех, у кого есть такая надобность. Если вы хотите написать кому-либо письмо в какой-нибудь замок или город в Богемию или другую область по дороге к Праге, я могу взять его.

Я поблагодарил школяра и попросил подробно рассказать мне о дороге от Фобурга к Гауэнштейну. Почтальон толково, и, как потом оказалось, точно объяснил мне, как лучше добраться до Гауэнштейна.

Утром он уехал в Богемию, а я, отдав распоряжения по хозяйству, стал собираться в неближний путь. Пока кузнец и тележник готовили повозку, а мажордом — дорожные сундуки с посудой, оружием и вещами, я зашел к Томашу рассказать о неожиданном визите. Старый переписчик книг внимательно выслушал меня и печально вздохнул.

— Ах, Иоганн, Иоганн, будь я чуть моложе, непременно поехал бы с тобой. Ведь у тебя на пути лежит Целлерское озеро, а на одном из его островов стоит монастырь святого Бенедикта Нурсийского, известный на всю Европу лучшей книгописной мастерской. Я всю жизнь мечтал побывать там, да и кто из скрипторов не мечтал о том же?

— Послушай, Томаш, — сказал ему я, — а что, если ты все-таки поедешь со мной? Швабское море почти на пол дороге от Фобурга к Гауэншейн. Через неделю ты будешь у братьев-бенедиктинцев, а на обратном пути я заеду за тобой, и мы вместе вернемся домой.