Посох пилигрима

— Вот уж не думал! — воскликнул я. — Чем же так знаменит наш армянский Джотто?

И снова Карел потупился.

— Поправляйся, потом узнаешь, — улыбнулся он, но улыбка его показалась мне печальной.

Карел скоро поставил меня на ноги, и я видел, что он был несказанно этому рад. Когда я впервые вышел из дома и в сопровождении моего исцелителя пошел по городу, Карел в порыве откровенности вдруг сказал:

— А знаешь, из-за чего я ходил в Иерусалим?

Надобно знать, что паломничество по обету всегда было связано с чем-то по-настоящему трагическим и только самому близкому человеку доверялась такая тайна. Достаточно сказать, что я не знал ни об одном из обетов моих товарищей — ни Даниила, ни Фридриха, ни Карела, ни Армена. И потому, услышав вопрос Карела, я промолчал.

— У меня подряд умерли три моих пациента. Причем ни один из них не был тяжело болен.

— Надеюсь, я не окажусь четвертым? — попытался пошутить я, но, судя по всему, шутка не показалась Карелу удачной.

— Ты не знаешь, как это страшно, — проговорил он печально, — когда дело, которое ты считаешь главным в своей жизни, оказывается тебе не по плечу. Нет ничего хуже мужчины, ощущающего свое бессилие.

— Еще хуже, когда дело твое губят у тебя на глазах, а ты ничего не можешь сделать, — добавил я.

Карел как-то загадочно на меня посмотрел.

— Ты это об Армене? — спросил он чуть погодя.

Я ничего такого о нашем друге не знал, но вдруг испытал острое любопытство, которое настолько сильно овладело мною, что я, хорошо сознавая собственную неделикатность, проговорил тоном человека хорошо осведомленного в деле:

— Ты говоришь об этой его истории?

— Ну да, — отозвался Карел. — Из-за той самой, благодаря которой он пошел в Иерусалим.

— Ну, у него-то, слава Богу, вроде бы никто не умирал.

— Не знаю, что хуже, — вздохнул Карел. — У него как раз произошло то, о чем ты сказал — загубили дело, которое он считал главным в своей жизни.

— Ты знаешь, мне было как-то неловко расспрашивать его о подробностях, хотя в общем-то я знаю об этом.

— Пойдем обратно, — живо откликнулся Карел. — Пока его нет дома, я покажу тебе кое-что.

Мы вернулись в каморку к Армену, и Карел вытащил из-за единственного шкафа несколько больших кусков картона.

— Смотри, — проговорил он значительно и повернул ко мне лицевой стороной один из листов.

Я увидел изображение голого мужчины, стоящего на коленях, возле которого кишмя кишели змеи. Судя по нимбу вокруг головы, этот человек был святым и претерпевал муки во славу Господа.

Карел повернул картон лицом к стене и достал второй лист. На нем был изображен чернобородый великан в золотой короне, сидящий на троне, а у подножия трона стояли десятки прекрасных молодых женщин с мольбою и страхом взирающих на него.

На третьем листе был изображен густой лес, в котором метался огромный кабан с окровавленными клыками.

Затем я увидел того же царя-великана, едущего во главе какой-то большой свиты и рядом с царем того самого святого, который на первом листе сидел в яме со змеями.

И наконец, тот же царь-великан был нарисован в двух фантастических баталиях. В первой он бился с огнедышащим драконом, во второй — со страшным единорогом. Когда мы рассматривали последний шестой лист, пришел Армен. Он покраснел, но ничего не сказал. И я, и Карел сильно смутились, и мой непрошенный Вергилий, проведший меня по шести кругам ада, начал было оправдываться, но Армен вдруг сказал без признаков какого бы то ни было неудовольствия:

— Смотрите, пожалуйста. Весь город видел это. И весь город об этом знает.

— О чем? — спросил я.

— Сейчас расскажу, — ответил Армен и, расставив листы вдоль стен, сказал: — Слушайте.

Мы опустились на стулья, и он начал:

— Три года назад старейшины церковного Совета армянской колонии во Львове поручили мне расписать часовню Григория Просветителя, который тысячу сто лет назад крестил наш город. Я начал с того, что принялся читать старинные книги и узнал так много интересного, что даже не знал, чему следует отдать предпочтение. Члены Совета хотели, чтобы у самого входа я написал учеников Христа — святых апостолов Варфоломея и Фаддея, первыми обративших армян в христианство, но я возражал им, говоря, что учение этих апостолов не продержалось и ста лет, как снова на землю Армении пришло язычество, и что только Григорий Просветитель прочно укоренил истинную веру среди нашего народа. Да и кроме того, патроном часовни, которую мне предстояло расписать, был он — Григорий. И потому я решил нарисовать на стенах часовни картины из его жизни и жизни тех людей, которые были рядом с ним.

Армен замолчал, затем подошел к шкафу, открыл его и достал какую-то книгу.

— Эта книга называется «Житие святого Григория Партева, первого католикоса всех армян, принесшего свет апостольской церкви народу Хайк», — прочитал Армен торжественно и с почтительной бережливостью провел по верхней обложке книги, обтянутой телячьей кожей. — Я сейчас прочту отдельные места из этой книги и вам станет ясно, какие именно картины я нарисовал в часовне святого Григория.