Посох пилигрима

Отдохнув немного и собрашись с силами, он сказал:

— Я написал ему письмо и попросил приехать сюда, чтобы расказать об этом и вымолить у него прощение. Но он не приехал. Наверное, догадался, зачем я зову его.

Теперь я почувствовал, как пот выступил у меня на лбу.

«Что сказать ему? Как ответить? Признаться в том, кто сидит перед ним на самом деле? Или промолчать и дать умереть нераскаянным и непрощенным с тяжестью на душе и сознанием того, что после смерти его будут ждать вечные муки?»

И не решаясь поступить ни так ни этак, я спросил, отчетливо сознавая, что этим вопросом просто оттягиваю принятие решения:

— А скажи, сын мой, ты каялся и исповедывался в содеянном тобою своему пастырю?

И Освальд, запрокинув голову, ответил еле слышно:

— Исповедывался только Господу. И вам, отче, перед близкой кончиной. А каялся сам перед собою и корил себя тысячи раз. — И совсем уже тихо добавил: — И однажды сознался в этом невесте моей — Сабине Егер. За день до нашей помолвки.

— И что невеста?

— Она-то и взяла с меня обет пойти в Иерусалим и там замолить мой грех. Но когда я вернулся, Сабина была уже замужем.

— Ты спросил ее, почему она так поступила?

— Спросил, конечно. Она ответила, что, возможно, смогла бы отдать свое сердце даже убийце, но предателю — никогда.

— Господь сурово наказал тебя, Освальд. Ты потерял самое дорогое — честь мужчины и дворянина и любовь благородной и чистой женщины.

Я отомщен, Освальд, — с этими словами я встал и откинул капюшон за спину.

Глаза Волькенштейна широко раскрылись.

— Это ты, Иоганн? — сипящим шепотом выдохнул он. — Ты прощаешь меня?

— Прощаю, Освальд. Ты и так наказан сверх всякой меры. Тем более, как видишь, никакого убийства не было.

Волькенштайн попытался приподняться, чтобы протянуть ко мне руки, но силы окончательно оставили его, и он откинулся на подушки, закатив глаза и бессильно вытянувшись.

* * *

Я вернулся на постоялый двор и велел запрягать лошадей. Когда через час с небольшим мы взобрались на перевал, я услышал жиденькое дребезжание далекого колокола. Удары были редкими и слабыми, а колокол, судя по звуку, мал и надтреснут. «Динь-динь, динь-динь», — печально и назойливо бренчал одинокий колокол.

Время обедни минуло, время вечерни еще не наступило. И потому этот звон мог означать только одно — чью-то внезапную смерть.

Мой возница скрыгнул с козел и, сумрачно взглянув на меня, медленно, как бы нехотя, стянул шапку и истово перекрестился.

— Упокой, Господи, душу новопреставленного раба твоего. — пробормотал он печально, и я вслед за ним повторил:

— Упокой, Господи, душу новопреставленного раба твоего Освальда.

Глава IX Справедливость и милосердие

Через неделю я снова оказался на берегу Боденского озера и, оставив экипаж и лошадей в рыбацкой деревушке, переправился на остров Рейхенау.

В монастырской гостинице ни Томаша, ни Ульриха я не застал. Не желая привлекать ни к себе, ни к ним ничьего внимания, я, назвавшись заезжим переписчиком книг, пошел осматривать монастырь в надежде встретить их в одной из мастерских, но их нигде не было.

Приближался вечер. Над островом серой кисеей висел не то туман, не то дождь, и я решил, что мои друзья скоро придут в гостиницу, ибо в такую погоду прогулка даже по живописнейшим местам не могла доставить никакого удо-вольствия.

Я сидел у стола в маленькой отдельной комнатке и чутко прислушивался к шагам в коридоре. Как только они раздавались, я вставал, приоткрывая дверь в коридор, и смотрел, кто это пожаловал в гостиницу.

Однако ни Томаш, ни Ульрих не появлялись. Вскоре наступила полная тишина. Немногочисленные постояльцы все уже спали, а новых пришельцев не было. И вдруг ужасная мысль пришла мне в голову. «Господи! — подумал я. — Да ведь здесь совсем рядом — Констанц. Тот самый Констанц, где повелением Вселенского собора был сожжен магистр Ян Гус. Неужто Томаш отправился туда, на берег Рейна, чтобы преклонить колени на месте сожжения своего вероучителя? Да еще потащил с собою мальчишку Ульриха!» И при этой догадке я мгновенно вспомнил многое, что довелось мне узнать и услышать о Святой Инквизиции. Не дай Бог попасть ей на глаза, а тем более в руки! Всякий, на кого падало хотя бы малейшее подозрение инквизиции, мог считать себя конченным человеком. Потому что, если даже за ним не находили никакой вины — что бывало весьма редко, по-видимому, в одном случае из ста — то и тогда этого человека до конца дней держали под строгим тайным наблюдением, и если на него поступал новый донос, то все прежнее, в чем его только подозревали, теперь считалось совершенно доказанным.

Несчастного ждала тюрьма, конфискация имущества, а его родные и близкие превращались в изгоев, жизнь которых была ничуть не лучше жизни прокаженных или беглых каторжников.

«Нужно узнать у кого-нибудь из местных, не уехали ли они в Констанц?» — решил я.

Я встал, засветил стоящий на подоконнике фонарь со свечой внутри, и пошел в каморку привратника.

Старик-привратник еще не спал.

— Послушай-ка, приятель, дай мне чернил и бумаги. Я заплачу.