Посох пилигрима

Крестоносец вскочил со стула. Весь его вид выражал рвение, чистосердечность и прямодушие.

— Преподобный отец! — воскликнул добрый католик Ханс, — да как же я мог не прийти?! Ведь вот этот молодой господин, — Ханс ткнул пальцем в Вернера фон Цили, — ясно сказал мне, что сам читал записки этого самого Томаша и, что, судя по всему, наш скриптор — богемский гусит, еретик и бунтовщик.

Отец Августин успокаивающе поманипулировал над столом правой рукой, будто регент церковного хора во время литии и кивком головы велел Хансу сесть.

— Вернер фон Цили, — спросил он белобрысого, — ты говорил об этом Хансу?

— Да, ваше преподобие, — выдавил Цили, чуть приподняв голову.

— И ты сказал ему правду?

— Да, ваше преподобие, чистую правду.

— Откуда, Вернер фон Цили, ты узнал, что Томаш из Богемии, скриптор из замка Фобург — беглый гусит, еретик и бунтовщик?

— Я читал написанное им, ваше преподобие.

— Ты имеешь в виду вот это? Отец Августин показал на стопку листов на столе, лежащую рядом с моей «Книгой странствий».

— Да, ваше преподобие.

— Как попали к тебе в руки эти богохульные письмена?

— Мне дал их он, — не называя Освальда по имени, пролепетал фон Цили и кивнул головой в его сторону.

— Это ты, Освальд фон Маунташ дал Вернеру фон Цили писания Томаша из Богемии?

— Да, я, — ответил Освальд.

— Да, я, ваше преподобие, ~ поправил его инквизитор.

Освальд, молчал, не отводя взгляда от глаз доминиканца. Молчал и отец Августин. Наконец инквизитор отвел глаза в сторону.

— А откуда ты взял их?

— Я совершенно случайно нашел их в комнате скриптора Томаша.

— Как можно случайно оказаться в чужой комнате?

— Он лечил меня в своей комнате. Я жил там вместе с ним, — пояснил Освальд и краска — не то волнения, не то стыда — залила ему щеки. — Мне было скучно, и я стал читать вот это, — Освальд кивнул на стопку листов, — а потом рассказал о прочитанном вот ему, — и брезгливая гримаса перекосила лицо юноши, когда он повел глазами в сторону Вернера.

— Вот какие дела, Иоганн фон Шильтбергер, случились в замке Фобург, пока тебя и твоего домочадца Томаша из Оломоуца здесь не было, — назидательно проговорил отец Августин и весьма красноречиво посмотрел на меня. — Спасибо доброму католику Хансу, который доставил нам эти еретические писания, а то и поныне бы тихий старый скриптор-вампир, василиск и сын антихриста, покорно и мирно процветал под благожелательным и гостеприимным кровом добряка и губошлепа Шильтбергера.

«Губошлепа! — возмутился я. — Ах ты, кладбищенская крыса! Назвать меня губошлепом при моих слугах и двух посторонних молокососах! Меня, Иоганна фон Шильтбергера, дворянина и крестоносца, маршала двора и паладина Гроба Господня! Да кто я тебе? Муха, попавшая в паутину? Кролик перед ядовитой змеей коброй, о которой, кстати, ни ты, преподобный, ни твои холуи-доминиканцы и слыхом не слыхали, не то, чтобы видеть. А если бы увидели, то тут бы на месте и сели с полными штанами*. Но выкрикнул я не это, а то, что могло уязвить отцов-инквизиторов сильнее всего: неверие в их правоту, отказ признать убедительным строй их доказательств, мертвенную убедительность их леденящей логики.

— Я не верю в то, что Томаш мог написать что-нибудь плохое! — крикнул я.

— А я и не собираюсь убеждать тебя в чем-либо, — скучно проговорил отец Августин. — Моя задача— узнать доподлинно, потатчик ты еретикам или просто разиня.

Его бесцеремонность и грубость вконец разозлили меня. И я, утратив всякий страх, проговорил дерзко:

— Я все же здесь хозяин, преподобный отец, а вы пока еще — мои гости. Так вот, если завтра кто-нибудь спросит меня, кем я был, когда предоставлял вам гостеприимный кров — потатчиком или разиней, — я отвечу, что скорее всего — мягкотелым рохлей, потому что спесивым и надутым наглецам место не в моем замке, а на деревенском постоялом дворе. Но беда в том, что меня не было дома, когда вы появились здесь, а то не сидеть бы вам в этой комнате. Однако теперь-то я дома, а вы все еще думаете, что хозяева здесь вы. Да не тут-то было, ваше высокомерие!

Я встал и, переполненный достоинством, важно пошел к двери, оставив в комнате застывших от удивления свидетелей и совершенно ошарашенных неожиданным выпадом инквизиторов. На пороге я обернулся и зло добавил:

— Запугать, конечно, можно многих, да не всех. Обмануть — тоже. Но разве можно обмануть самого себя и запугать собственную совесть?

Я стоял, гордо выпрямившись, и смотрел на всех победителем. Отец Августин, казалось, был удивлен менее других. То ли еще приходилось видеть ему на допросах? Он смотрел на меня, слегка сморщив нос, чуть выпятив нижнюю губу и так сильно прищурившись, будто не на человека он глядел, а напряжено рассматривал маленькое копошащееся насекомое.

— Брат Телесфор, — проговорил преподобный печально, — запиши, что в ответ на мою последнюю фразу, Иоганн Шильтбергер, владетельный сеньор замка Фобург, понес какую-то околесицу, что свидетельствует о том, что у него не все дома. — И отец Августин выразительно покрутил пальцем у виска.

Брат Телесфор согласно кивнул головой и спросил: