Посох пилигрима

— Они привели меня в часовню, поставили на колени и велели трое суток без сна, без воды и без пищи замаливать содеянный мною грех, — не стесняясь душивших его слез, говорил Армен прерывающимся шепотом. — «Какой грех? О чем вы говорите? — спрашивал их я. Но они в ответ только обзывали меня грязной свиньей, вонючим еретиком и прихвостнем сатаны. А через трое суток пришли в часовню с плетьми и дали мне зубило и молот и велели сбить со стен все, что я нарисовал. Они хлестали меня, сокрушая, как они говорили, мою гордыню, а я плакал — не от боли, а от обиды, и сбивал кусок за куском все, что там было нарисовано.

Я стер с лица земли мой дом, и мою мать, мою родину, ее сады и горы. Я погасил звезды Млечного пути, убил Иоанна Крестителя и всех апостолов. Я убил жен-мироносиц и Святую Деву, раздробил распятие, и, как вавилонский царь Навуходоносор, не оставил камня на камне от вечного города Иерусалима.

А самое страшное, Иоганн, что я убил самого себя, потому что всем этим сначала предал себя. И теперь хожу живым мертвецом среди умерших живых. И чувствую это и не знаю, что мне делать, и зачем дышать, и топтать эту землю, есть хлеб и пить воду, если я не могу делать то, без чего жизнь моя стоит не дороже жизни дождевого червя.

Как жить мне — зрячему, среди слепых, доброму среди озлобленных, честному — среди плутов и разбойников? Уподобиться им? Закрыть глаза и, испугавшись телесных мучений, все светлое называть черным, чтобы они оставили меня в покое и в конце концов посчитали за своего?

Вырвать собственными руками собственную душу, разодрать в клочья и вывалять ее в грязи, чтобы и в этом уподобиться им и усладить их? И оставить душу, разорванную на куски, валяться в лужах проезжих дорог, чтобы ее били подковы коней и серый снег перемешивали с навозом и грязью?

Как жить мне здесь, если слуги Христа заставили меня не только убить самого себя, но вместе с собой еще раз погубить и Учителя?

Я поступил хуже еврея и хуже варвара-римлянина. Ибо они, распиная его, не были его единоверцами. А я — христианин, любящий его, не просто распял Учителя — я стер его в порошок и вместе с ним убил и скорбящую Богородицу и апостолов, которых оставили в живых даже язычники. Как жить мне после всего этого? Что мне делать?

Я не знал, что ответить Армену. Я гладил его по плечу и чувствовал, как слезы катятся по моим щекам, а сам я следом за ним беззвучно повторяю: «Как жить и мне после всего этого? Что мне делать?»

* * *

На следующее утро инквизиторы призвали на судилище меня, Армена и Ханса. Преподобный сел за стол с лицом скучающим и безучастным. Подражая ему, два его клеврета сидели с лицами столь же равнодушными.

Осторожно переглянувшись с Арменом, я прочитал в его глазах то же, о чем думал и сам, — они уже все решили и сегодня, проведя формальный опрос и составив протокол, вынесут нам окончательный вердикт.

— Как зовут тебя, человек, каково твое фамильное прозвище, если в той стране, откуда ты пришел к нам, оно употребляется, и в какой вере ты рожден? — спросил преподобный у художника.

— Зовут меня Армен, мое фамильное прозвище Чалтык, сюда я пришел из магометанской неволи, а родители мои были христианами.

— Что означает твое прозвище?

— Оно означает — «яркий» или «пестрый». Так могут называть цветок, или птицу, или зарю на небе.

— Христианами какого толка были твои родители?

— И мать, и отец были крещены в армянской апостольской церкви.

Преподобный спросил о чем-то брата Фабиана, а затем брата Телесфора. Говорил он шепотом и при этом так гнусавил, намеренно, конечно, чтобы никто из нас ничего не понял, что ни вопроса, ни ответа мы не разобрали.

— Известно ли тебе, Армен по прозвищу Чалтык, что в твоей церкви существовало и существует множество ересей — например, павликиан и тондракийцев — и что сама твоя церковь самозванно и не по заслугам носит имя апостольской?

Я замер. Ответ Армена легко мог погубить его.

— О названных тобою ересях, преподобный отец, я никогда ничего не слышал и не знаю, что они означают. А что касается того, по заслугам ли носит армянская церковь имя апостольской, не мне, мирянину, судить. Я ведь не богослов и не священник. И когда меня крестили, никто не спрашивал меня, хочу ли я принять веру моих отцов или не хочу — я тогда был совсем мал. едва ли прожив на свете хотя бы месяц.

У меня отлегло от сердца: вроде бы Армен ответил как надо, но я увидел, как по лицу преподобного пробежало облачко неудовольствия.

— А знаешь ли ты, Армен по прозвищу Чалтык, что твоя церковь, в отличие от церкви истинной, признает у Христа Божеское и человеческое начало в единстве?

И снова у меня екнуло сердце. Но, видать, не напрасно армян считают одним из самых мудрых народов в мире — Армен и здесь, как мне показалось, ловко вышел из положения.