Посох пилигрима

С кем было нужно мне попрощаться, уезжая из Фобурга? Конечно, с Арменом. И потому, встав ни свет-ни заря, я оделся и пошел в часовню, где он исполнял наложенную на него эпитимью — просил Господа простить ему его грех, который он грехом-то вовсе и не считал.

Я вышел во двор, когда солнце еще не взошло, а луна была скрыта облаками — густыми и низкими. Я медленно подошел к часовне и толкнул дверь. Первое, что бросилось мне в глаза, был громоздкий кованный шандал, в котором сильно и ровно догорали семь больших толстых свечей.

Шандал стоял прямо напротив дверей, у стены, на которой еще совсем недавно был изображен Иерусалим. Теперь штукатурка со стены была сбита, кое-где виднелись красные пятна обнажившихся кирпичей. И вот на этой щербатой иззубренной зубилом стене я увидел наспех нарисованную углем картину.

Посередине стояло высокое распятие, на котором в натуральную величину был изображен распятый Христос, а по бокам — слева и справа от него — еще два распятия, чуть пониже. По вековой традиции на них всегда изображались распятые вместе с Христом разбойники. Здесь же — тоже в натуральную величину — были изображены не казенные грабители, а прибитые к крестам преподобный Августин и кухмистер Ханс.

Сходство было столь разительным, что я даже вздрогнул.

А чуть правее я увидел нарисованную углем высокую осину — проклятое дерево, у которого всегда дрожат листья и под корою никогда не просыхает кровь. На двух могучих раскидистых ее ветвях были два удавленника — Иуда, который предал Христа, и еще один — в длинной черной хламиде, висевший спиной ко входу.

Я подошел поближе и увидел, что вторым самоубийцей был Армен. Он привязал веревку к железному костылю, торчащему из стены, а вокруг костыля нарисовал ветви и листья.

Будто в страшном сне я коснулся его руки. Она была холодна и окостенела.

Я попятился и, сделав несколько шагов, упал, потеряв сознание.

Глава X Огонь и железо

Я не помню более тягостного путешествия, чем то, какое я затем совершил. Мы ехали по той же дороге, по какой я с Освальдом фон Волькенштейном начал свое путешествие, растянувшееся на треть века и оказавшееся столь долгим и тяжким. И хотя теперь оно обещало быть намного короче, но не было в жизни у меня дней более горестных — и из-за того, что уже случилось и из-за того, что меня ожидало.

Мы ехали в двух возках.

Отец Августин посадил с собою меня и Освальда, а во второй — Ханса, фон Цили и двух братьев-доминиканцев.

Я и Освальд ехали молча. Отец Августин сидел с закрытыми глазами, и было непонятно, спит он или бодрствует. Иногда, не открывая глаз, инквизитор начинал беззвучно шевелить губами и медленно перебирать четки. Это, по-видимому, означало, что он молится, и, заметив это, я и Освальд тоже начинали молиться, но не про себя, а вслух. И хотя получалось, что он молится для нас, а мы для него, эта общая молитва почему-то не сближала нас. И хотя на ночлегах — в корчмах и на постоялых дворах — хотя все мы размещались в таком же порядке, в каком и ехали, отчуждение наше не уменьшалось, а становилось все большим и большим.

Отец Августин, как я уже сказал, почти всю дорогу дремал, Освальд изредка выглядывал из окна, а я ехал, окаменев, ни разу ни полюбопытствовав, где мы едем, что происходит возле нас, и, кажется, даже не обращал внимания ни на дождь, ни на снег.

Я ехал, ничего не видя и не замечая, а в глазах у меня все время маячил мертвый Армен, висящий на одном дереве с Иудой и в ушах раз за разом звучал его голос: «Я стер с лица земли мой дом и мою мать, мою родину, ее сады и горы. Я погасил звезды Млечного пути, убил Иоанна Крестителя и всех апостолов. Я убил жен-мироносиц и Святую Деву, раздробил распятие и, как вавилонский царь Навуходоносор, не оставил камня на камне от вечного города Иерусалима. А самое страшное, Иоганн, что я убил самого себя, потому что всем этим сначала предал себя. И теперь хожу живым мертвецом среди умерших живых. И чувствую это, и не знаю, что мне делать, и зачем дышать, и топтать эту землю, есть хлеб и пить воду, если я не могу делать то, без чего жизнь моя стоит не дороже жизни дождевого червя».

И вспомнил, каким униженным и жалким уходил Армен с инквизиционного судилища, и, связав все это воедино, понял, что он и не мог поступить иначе, чем поступил.

Ведь он был художником, мой Армен. И очень большим художником. Не таким, конечно, как все. И это-то и было его триумфом и его трагедией, которые и осознавал он один и нес в себе почти в одиночку, мало кого восхищая тем, что творил.

И еще он был человеком, мой Армен — сыном земли, а не просто двуногим существом, ибо маленький человек не может быть великим мастером. Потому что слово «художник» в его изначальном смысле означает — премудрый искусник. И мог ли он жить среди двуногих скотов, бичевавших его? И было ли ему место на этой земле, попавшей в тенета инквизиторов и крестоносцев?