Посох в цвету: Собрание стихотворений

Не известно точно, кто пригласил Бородаевского на ивановскую «башню», но, судя по воспоминаниям жены поэта, это вполне мог быть А.Н. Толстой[109], который со своей второй супругой, художницей Софьей Дымшиц, арендовал осенью 1907 г. комнаты в квартире, где располагалась художественная школа Е.Н. Званцевой, по Таврической улице, 25 (дом с «башней») – прямо под квартирой Вяч. Иванова. Вероятно, по возвращении из парижской поездки в конце 1908 г. Толстой и пригласил Бородаевского посетить заседания Поэтической Академии, которые собирались на «башне», в квартире Вяч. Иванова. Первое появление Бородаевского в протоколах Академии датируется апрельским заседанием 1909 г.[110] Сергей Маковский, редактор «Аполлона», в 1910 г. печатавший на страницах журнала стихотворения Бородаевского, припоминал его среди посетителей: «Раз или два собирались в Академии человек двадцать (а та и больше) служителей муз: Вячеслав Иванов, несменяемый наш председатель, Иннокентий Анненский (в первые месяцы). Блок, Гумилев, Кузмин <…> Волошин, Зноско-Боровский (первый секретарь “Аполлона”), М. Лозинский, А. Толстой, Иоганнес фон Гюнтер, Пяст, Чудовский, Недоброво, Сологуб, Верховский, Кондратьев, О. Мандельштам, Г. Иванов, Нарбут, Бородаевский, Рождественский, проф. Зелинский»[111]. Таким образом, большинство литературных знакомств Бородаевского происходят из башенного окружения Вяч. Иванова: сохранились немногочисленные письма его к Ф. Сологубу, А. М. Ремизову, Андрею Белому, А. Н. Толстому, Вяч. Иванову, Ю. Верховскому. Странным кажется только то, что немногие о нем вспоминали впоследствии. Вероятно, это объяснялось чертами личности Бородаевского: будучи интересным собеседником, он, тем не менее, по складу характера своего оставался человеком чрезвычайно замкнутым, избирая роль немногословного присутствия.

Свидетельства Вяч. Иванова о первой встрече с поэтом близки к воспоминаниям о том же событии жены Бородаевского: «Познакомился я с ним следующим образом. В мое отсутствие явился домой ко мне человек и, оставив стихотворения для меня, просил в случае, если они окажутся хорошими, позвонить ему, ибо он немедленно должен уехать, если же они окажутся незначительными – оставить так. Придя домой и найдя стихи, я приступил к чтению их с обычной подозрительностью. И как же я был поражен, стихи были совершенно оригинальные и замечательные. Я немедленно его вызвал к себе. Это оказался человек уже женатый, за 30, с бородой. Я его горячо приветствовал (потом я его издал в “Орах” – наше издательство), и мы с ним сдружились. Сам он был [курский] помещик, я крестил у него ребенка, упоминаемый же в “Мизопоэте” Дима – тоже его сын, только старший. Помню, когда я хвалил очень стихи его, то в ответ на это он меня спросил: “Ну, а писать стихи не грех?” – “как вам сказать”, — и я замялся»[112].

Знакомство с Вяч. Ивановым можно датировать 24 февраля 1909 г. или немного более ранним временем. Эта дата стоит на подаренном Бородаевскому экземпляре «Кормчих звезд». Инскрипт дарителя был щедр: «Валериану Валериановичу Бородаевскому братски преданный Вяч. Иванов»[113]. Давая доброжелательную оценку начинающему поэту, Иванов не мог не припомнить и свой собственный поздний дебют в литературе (в этом смысле преподнося свой первый поэтический сборник, Иванов совершал символический жест).

Кажется знаменательным, что, едва будучи знаком с начинающим поэтом, Вяч. Иванов разглядел в нем многообещающий талант, явственно ориентированный на традиции русского классического стиха. Летом 1909 г. вышел сборник Бородаевского «Стихотворения»[114] с предисловием Вяч. Иванова, в котором автор стихов предстает в образе русского поэта-духовидца; критический взгляд Иванова, с одной стороны, включает поэзию Бородаевского в систему модернистской антиномической поэтики, с другой – утверждает ее архаичность: «Какой-то глубокий, почти – сказали бы мы – манихейский дуализм в восприятии жизни и, без сомнения, в миросозерцании автора есть первый двигатель его вдохновения <…> Не современная, а какая-то архаическая закваска душевной разделенности и равного влечения воли к идеалу аскетическому и к искушениям “искусителя” заставляет поэта переживать каждую полярность сознания в ее метафизически последней и чувственно крайней обостренности»[115].