Посол Господина Великого

Они все шли и шли, воины великого князя Ивана, наваливались с разных сторон, действуя не так числом, как уменьем. Не то – новгородцы, хоть и больше их было. Одно слово, ополченцы – не воины. В их нестройные ряды быстро вклинивались московиты, рубили направо и налево. Они не ведали жалости – новгородская кровь обильно окропила берег Шелони, и воды реки окрасились алым. Кровь была везде – падала тяжелыми каплями с сабель и копий, ручьями текла по земле, скапливаясь в бурых, дурно пахнущих лужах. Стоны раненых и предсмертные крики, смешиваясь, стелились над полем боя отвратительным гулом. Гул этот, все эти вопли, крики, стенания, являлись лишь фоном для жуткого клича – «Москва!».

– Москва!

С этим криком один из московских всадников с маху отрубил голову какому-то подмастерью и, насадив ее на копье, поднял к небу!

– Москва!

Кровь стекала с отрубленной головы на руку, на грудь, на лицо, на бороду московита, с дьявольской улыбкой тот слизывал с губ соленые капли.

– Москва!

Московская рать терзала разношерстное новгородское войско, как маленький охотничий беркут – лебедя, как орел – барана, как мангуст длинную жирную кобру, у которой к тому же и яду почти не осталось.

– Москва!

Солнце, несмотря на полдень, было изжелта-красным, словно и оно жадно впитывало в себя людскую кровь. Пробегающие по небу облака иногда закрывали ненадолго светило, и тогда оно принимало вид румяной застыдившейся девицы. Облака уходили – и воспрянувшее солнце вновь посылало сражающимся свои кровавые жаркие стрелы.

Сшибались во встречной схватке кони и люди, звенело железо, трещали кости, кричали под копытами коней умирающие. Бились… Русские против русских… Пощады не знали… Над ранеными глумились… Пленным новгородцам отрезали носы и уши…

– Москва!

Быстрее всех опомнилась кованая боярская рать. Быстро одоспешились, выехали…

Московские озадачились, увидев медленно приближающиеся к ним железные неповоротливые фигуры в шлемах с опущенными забралами в виде устрашающих зубастых рож. Кто-то перекрестился… Кто-то поджег зелье в ручнице…

Ба-бах!!!

Просвистели в воздухе пули.

Отскочили от лат новгородских, словно горох!

– Господи…

Всадник в черненых латах поднял забрало.

– С боку их, – сказал, усмехаясь. – Быстро наскочить – неповоротливы больно.

Опустив забрало, вскинул копье.

Первым же ударом выбил из седла Киприяна Арбузьева. Тут уж и налетели с боку… Били, стреляли рать кованую – а больше – по лошадям. Упавших в полон брали…

Повели и Киприяна Арбузьева да старого боярина Епифана Власьевича – вот уж кто ошарашенно глазами хлопал – с эдакой-то тяжестью на землю из седла хлопнуться – не всякий и выживет, да уж не привыкать Епифану… Схватили и посадников – Дмитрия Борецкого и Казимира Василия – подвели к князю Даниле. Гордо смотрели посадники, без страха – плен так плен. Так уж суждено, видно. Владычный полк ни одного движенья не сделал – так в сторонке и простоял все время.

Пока рубили…

Пока стреляли…

Пока в полон брали…

Пока берег Шелонский низкий новгородской кровью красился…

– Москва!

Олег Иваныч в с правого фланга бился. Вместе с родными славенскими. Никакого страха не чувствовал – правильно говорят, что на миру и смерть красна. Тем более за родную-то землю! Рядом, плечом к плечу, оглоеды бились – эва, махали дубинами. Пара москвичей точно на другой берег улетела от ударов таких! Дедку Евфимию правую руку арбалетной стрелой прострелили, ничего – левой владел старик не хуже. Рубил врагов по мере сил. Пафнутий, старый слуга скособоченный. Не впервой сталкивался он с московитами – лет пятнадцать назад изрядно приходилось рубиться, еще до Ялжебицкого мира. Там и скрючило его от удара вражеского. Однако – выжил. Там – выжил. А здесь… Неудачно как-то обернулся Пафнутий… Мелькнуло что-то… Тяжелая стрела московская старику прямо в глаз вонзилась. По упавшему телу пара всадников пронеслась – не заметили, а самому-то Пафнутию уже все равно было.

Акинфий, сторож усадебный, нелюдимый… Никогда б не подумал Олег Иваныч, что тот столько ругани непотребной знает! Прямо – виртуоз. Специалист в языкознании… как товарищ Сталин! Упал и Акинфий, копьем московитским пронзенный. Вскричал только: «Ах, вашу!», да так и упал, не продолжив…