Посол III класса

— Ваше Величество, это в высшей степени взволнует австрийцев. Французы возобновят свои интриги — в результате может возгореться всеобщая война.

— Так мы должны заключить мир, — весело сказала Екатерина. — Я хочу мира. Но султан — человек дикий, к тому же французские наущения не позволяют ему проявлять благоразумие.

— Король, мой брат, образумит его, если Ваше Величество вверит ему свои интересы, — ответил Генрих.

— Прежде января дело не прояснится, — ответила Екатерина.

И принц стал ждать.

Впрочем, время летело быстро. Каждый день заботливый Бибиков сообщал принцу программу очередных развлечений.

23 октября по первому снегу отправились в Петергоф. По дороге заглянули в Сергиеву Пустынь, где, как значится в камер-курьерском журнале, в келье у архимандрита «кавалеры кушали водку». 27 октября «была представлена на французском диалекте комедии, прославляющая победу над турецким флотом».

На следующий день с наступлением сумерек у бокового входа в Зимний дворец любопытствующие прохожие могли наблюдать съезд бесчисленного множества экипажей. В шестом часу по дороге Царское Село устремились богато украшенные сани, в которых сидели Екатерина и Генрих. За ними под перезвон бубенчиков и лихие выкрики кучеров выстроилось в кавалькаду великое множество карет и саней.

Выезд Екатерины в Царское Село всегда отличался пышностью но такого жители северной столицы еще не видывали. От дворца до урочища Три Руки, находившегося на расстоянии 14 верст от города, придворные экипажи вытянулись в сплошную цепь, следуя беспрерывно один за другим.

У Трех Рук торжественная процессия остановилась подле огромных триумфальных ворот с надписью: «В честь Его Королевского Высочества принца прусского Генриха, дражайшего гостя». Фигуры и барельефы, украшавшие ворота, символизировали доблести и добродетели принца.

На протяжении всего длительного пути принц лишь успевал поворачивать голову. По обе стороны дороги в полуверсте друг от друга были расставлены озарявшиеся огненными шутихами огромные щиты. Китайское капище, фонтан с бившей из него водой, древние египетские пирамиды и обелиски, башни полуразрушенной крепости, руины великолепных дворцов, трехмачтовый корабль с наполненными ветром парусами и, наконец, разбрызгивающая искры семицветная радуга, вставшая над дорогой…

Брови Генриха удивленно поднялись вверх. Улыбка Екатерины, следившей за его реакцией из глубины кареты, была загадочной.

Добрались до Пулкова. Возле березовой рощи по правую сторону от дороги высилось сложное сооружение: гора, увенчанная облаками, а на вершине — крепкий замок. Перед ним — полуразрушенные ворота, рядом — храм и сад. Вдруг при приближении пышной процессии из-за облаков явилась комета с длинным хвостом. Замок разрушился на глазах, а на его месте показалась огнедышащая гора с текущей из нее лавой.

Глаза Екатерины, обожавшей огненные забавы, вспыхнули от удовольствия. Аллегория была более чем прозрачна.

С высоты Пулковского холма взору принца открылась новая удивительная картина. На все пять верст, остававшиеся до Царского Села, дорога была освещена фестонами из разноцветных бумажных фонарей и масляными плошками, укрепленными на высоких столбах. Вдоль дороги сплошной чередой следовали живописные мизансцены, призванные продемонстрировать иноземному гостю привольную и зажиточную жизнь крестьянской России.

Этот пир во время войны удивляет даже сейчас, два с лишним, века спустя. Восторженное перо неизвестного автора «Журнала бытности в России Его Императорского Высочества принца прусского Генриха» зафиксировало для потомства: «Тут, расстоянием друг от друга в трех стах саженях, построены были большие деревенские светлицы, утыканные ельником, иллюминированные… пестрыми фонарями; в трех из них представлялась русская крестьянская свадьба, из коих в одной ужинали, в другой песни пели, в третьей плясали, а в четвертой же и пятой отправлялась чухонская свадьба».

Странная получилась ситуация. Год оставался до чумного бунта и Москве, два года — до взятия Пугачевым Казани, а надорвавшийся в непосильном труде, измученный рекрутскими поборами крестьянин оставался для Екатерины идиллическим созданием, предпочитавшим, как она сообщала Вольтеру, индейку курице. Что это, самообман или верх лицемерия? Скорее всего ни то, ни другое. Это была, так сказать, проба пера, репетиция знаменитых потемкинских деревень. Князь Григорий Александрович, доведя семнадцать лет спустя извечную российскую показуху до гениального абсурда, доказал, что понимал душу Екатерины, самую сердцевину ее державной философии лучше, чем кто-либо другой.

Возвращаясь из Царского Села, принц вряд ли мог предполагать, что главный сюрприз ждет его впереди.