Посреди России

Колосов поднял ворот пальто, нахохлился, засунул поглубже руки в рукава и не торопясь направился за деревню. С первых дней жизни в Осинкине он полюбил вечерние прогулки. Первое время ему нравилось чувствовать себя Робинзоном. Кругом было все ново и непонятно. На каждом шагу его ожидали открытия и в образе жизни людей, и в их характерах, даже далекие огни Губина, светившиеся за рекой, он охотно принимал за огни диких стойбищ. Но вот прошли какие-то несколько лет, и уже с новым чувством прогуливался Колосов по Осинкину. Прежде — по крайней мере до сегодняшнего вечера — он казался себе мудрым Миклухо-Маклаем, считавшим, что для него нет непонятного в жизни этих людей, что он воспринимает их и оценивает с научной точки зрения. Так ему казалось до сегодняшнего вечера, но сейчас, выйдя от Малинкиных, он понял, что с ним происходит нечто необычное. Он чувствовал себя растерянным…

За последними сараями, ближе к мосту, дорога стала совсем узкой. Заснеженные обочины касались полы, то и дело осыпало снег в валенок.

«Мост!» — вспомнил он и прибавил шагу.

На мосту он приблизился к перилам и заглянул вниз. Там, на льду, лежала ровная, чуть светящаяся во тьме пелена снега. Колосов перешел на другую сторону, перегнулся через перила и невольно промолвил:

— Здесь!

На снегу, под самым берегом, черным пятном зияла проталина. Ключ в этом месте был так силен, что даже слышно было с моста, как он клокочет и борется с морозом.

«Удивительно!» — подумал Колосов, сам не понимая, что удивительно — не замерзающий многие десятилетия, а может, и столетия ключ или то, что он, Колосов, три года ходил здесь и ни разу не заметил его и не подозревал, что с ним связаны человеческие судьбы. Он снова показался себе маленьким, смешным Робинзоном, но уже всерьез начинающим обживать этот замечательный и интересный мир.

Когда он вернулся в деревню, в домах почти не было огней. Деревня засыпала. На скотном тихонько гудел мотор транспортера, подлаивали собаки на скрип шагов — вот и все звуки. Над лесом воспалился край облака — всходила луна, и Колосов заметил, что стало светлей. Около дома Матвея, еще издали, он увидел валявшиеся перила моста. Подошел. Ткнул ногой — легкие, сухие. Оглянулся. «Сопреет до весны…» — как бы оправдываясь, подумал он и потащил дровину к дому.

ТЕНЬ Рассказ

В ту ночь мы отправились на рыбалку. В сумерках спустились по крутому заросшему берегу и вышли к озерному плесу. Лесник Яков, у которого мы снимали дачу, он же хозяин снасти, шел впереди, а я с инженером Суриным нес тяжелый, домашней вязки, бредень.

— Начнем отсюдова! — Яков так решительно топнул по песку своим ушастым болотным сапогом, словно вся рыба в озере начиналась именно с этого места. — Да потише вы!..

Мы сбросили с плеч бредень. Притихли.

Ночь обещала быть не из лучших: на небе, там, где зашло солнце, темнели низкие облака, казавшиеся в ту пору дождевыми тучами, с противоположного, еле видимого берега тянуло упорным ветерком, и волна, вопреки ожиданию Якова, не унималась и чмокала у самых наших ног. В километре от нас, на фоне мутного неба, пока еще довольно отчетливо вырисовывалась высокая часть нашего берега — Грушевая гора. Она переходила внизу в длинный песчаный мыс, врезавшийся в озеро, и каждый из нас знал, что если дойти до того мыса, то взору откроются сумрачная даль озера и огни рабочего поселка.

— Да ну давай, робята! Давай! — заторопил нас Яков. — Кто в заброд? Давай ты! — кивнул он Сурину. — Ты подлинней — поглыбже зайдешь. Снимай штаны!

Сурин замолчал, скучно повел на Якова носом и разделся до плавок.

— Давай, давай пошевеливайся! — подсмеялся я.

— Не хази во всю-то глотку! — сразу же одернул меня Яков и спросил про шрам на ноге Сурина, шедший от половины бедра до паха: — На войне, что ли?

— Там, — нехотя ответил Сурин и склонился разматывать бредень.

Рыбалка вышла ни к черту.

Несколько раз мы с Суриным добросовестно протаскивали бредень, но тот часто цеплялся за камни да коряги, и Яков, командовавший с берега, то и дело истово сипел сдавленным голосом:

— Зацо́п! Зацо́п! Стой, говорят!

Он опасался за свою поупревшую, потрескивавшую снасть, и сам заходил в воду отцеплять мотню или крыло в глубине.

Больше часа мы лазали по воде: я — в сапогах по колено, а Сурин — по самые плечи с заводным крылом, но выловили штуки три крайне нечистоплотных ершей да светленького сига, в ладонь величиной, которых Яков, мечтавший о большом улове, упрятал в мешок из-под картошки. Он все еще был настроен по-боевому и несокрушимо верил в успех, но мы с Суриным озябли и сникли. Меня потянуло домой, под теплое одеяло, и я бросил кол берегового крыла на песок.

— Каторга, а не рыбалка!

— Да, нет представительной рыбы! — авторитетно поддержал меня Сурин, постукивая от холода зубами. — Погодка не та, потому нет выступа к берегу крупной рыбы. Давление понизилось, нога дождь чует, потому нет рыбы, вся в глубине. Зажигай костер!

Он надел штаны, рубаху и пиджак и пустился по берегу, во тьму, чтобы согреться, а скорей из опасения, что Яков может опровергнуть его доводы и снова погнать в воду.