Посреди России

Заснул и я. И, как это всегда кажется при здоровом, глубоком сне, — сразу же проснулся. В первые секунды сознание уловило странные звуки — тяжелые, неприятные: Сурин стонал во сне. Я сел и стал смотреть на обозначившиеся в дверце сеновала щели, понимая, что это намек на утро, что мы не так уж мало спали. Сурин стонал все сильнее.

Я разбудил его.

Некоторое время он лежал не дыша, как бы обдумывая что-то, потом нащупал мою руку, пожал ее выше локтя и сказал так, словно я только что вытащил его из воды:

— Ну, брат, спасибо. А то, понимаешь… Опять она… Тень…

— Послушай, поведал бы, что ли, что тебя так беспокоит? — попросил я.

— К чему? Да и чепуха все… Кому сейчас это надо? Война…

— Тебе надо, — сказал я. — Расскажешь — легче станет.

— Думаешь?

— Определенно. Ну? Ты что-то с войны начал.

— С блокады, так точнее… — выдавил Сурин и долго молчал, а когда я уже потерял надежду на его откровенность, заговорил медленно, с трудом, как бы вспоминая что-то, мучительно и неохотно: — После смерти матери я с теткой остался. Всякого насмотрелся… Да-а, про Ленинград тех лет можно долго говорить.

— Да, великий город. Герой подлинный.

— Герой! — отозвался Сурин. — Много их, героев, но такой — один! От древнего Карфагена и до наших дней не было города более многострадального! Не было такой адской борьбы на виду у всего мира! Не было столько…

Где-то полыхнула зарница, и лес, как мне показалось, зашумел еще сильней, шире.

— Ну, ближе к делу, — попросил я.

— Ушел я в армию в начале зимы сорок первого. Пострелял немного в Дачном, и меня ранило, когда бежал к полевой кухне. Ранило прямо в пах. Видал шрам? Ногу чуть не отрезали. В госпитале на Суворовском валялся. На поправку постепенно пошел, на Большую землю не отправляют, в городе умру — ясное дело, ну и выпросился я опять на фронт, хотя нога еще и не была ногой. Артерию, понимаешь, перебило, сшили ее, а кровь-то мышцам нужна? Поэтому пройдешь немного и жди, пока кровь затечет, держишь, помню, ногу на весу. Отойдет — дальше. Метров через сто — та же процедура. И вот иду я таким образом из госпиталя, а улицы пустынные, угрюмые, снегу на них! Нет-нет — покойничка встретишь… И ветрено, помню, было. Зашел я в одну парадную посветлей, чтобы отдохнуть, значит, подольше. Сел на подоконник с ногами, обхватил коленки и подремываю. Вечереть стало. А самого так и тянет к мешку. Знаю, что рано развязывать, а не могу с собой справиться. Достал весь паек — полбуханки хлеба и банку консервов — пшенная каша с мясным запахом. Открыл. Сижу. Ем. Блаженствую. Половину слизнул — не сыт, не голоден, только бодренек, а про вторую половину думаю: съесть надо тоже. Съесть! Не ровен час — попаду под обстрел, убьют, а еда останется. И принялся за остатки. Набил рот, вдруг — что такое? Вроде кто-то смотрит на меня, а откуда, не пойму. Бывает ведь так, когда чувствуешь чей-то взгляд?

— Бывает, и очень часто.

— Поднял я голову и вижу: за перилами лестницы на следующей площадке малыш стоит и впился в меня глазами. А я жру! Отвернулся, проглотить силюсь — не глотается. Поманил его пальцем — идет. Неуверенно, к перилам жмется, а идет. Подошел ко мне — сам страшненький! Подвинул я ему остатки пайки — он вмиг все свинтил и назад уполз, только улыбается издали — благодарит, значит… Поднялся я с подоконника, расправил плечи и почувствовал себя после этого как-то особенно хорошо, словно сила в меня какая влилась. Весело перетряхнул свой мешок, нашел маленькую корочку, съел, чтобы не думалось, потом растер свою аховую конечность, распрямился да и глянул вверх. И ты знаешь — лучше бы не смотреть! Все мое настроение как рукой сняло. Что ты думаешь?

— Не представляю.

— На лестнице, этажом выше стоит еще малыш. Только и видны — шапка, фетровые валенки да… глазищи! Голод в них… Что делать? У меня в мешке и крошек-то не осталось, а он видит, что я собираюсь уходить, да ко мне! Торопится, глазищи с меня не сводит, головенку-то все вниз свешивает, через перила, и так смотрит — кровь стынет!.. А я ему: «Все, милый, нет больше ничего. Опоздал ты, дружок…» А он словно и не слышит, да все ближе, ближе ко мне. Рот, как у рыбешки, открыт, лицо темное — лицо блокадника, кожа — что серая мятая бумага, а глазищи!.. На последнем пролете, смотрю, крадется ко мне, как к добыче… Беда! Подхватил я свою ногу да бежать, только двери в парадной громыхнули. Свернул сразу за угол и сел в снег: ногу больную слегка подвернул на лестнице. Сижу, морщусь, а из-за угла — малыш. Идет вперевалочку, еле живой, руки в рукава сунул и… смотрит!

— Сколько ему было? — спросил я.