Посреди России

— Да что-нибудь около восьми-девяти… Поднялся я, кряхчу от боли, а сам ему втолковываю: иди, мол, домой, темно уже, а еды у меня нет. Не понимает. Пошел я — он за мной. «Ты что — сдурел? Смотри, пустой мешок!» — и я показал ему мешок. А уже темнело не на шутку. Сам думаю: добраться бы до тетки хотя, и опять пошел не оглядываясь. Когда остановился ноге отдых дать, смотрю — идет! Шаг слабый, шаткий… Прет на меня! Подошел, а я его развернул назад и подтолкнул в спину. Иди домой! А сам за угол да ногу растирать. Вот, думаю, привязался, тут и так не до него, да хоть бы, думаю, дом нашел, а то пропадет. Раздумываю сижу, вдруг слышу: скрип-скрип — идет! Выполз из-за угла — тень тенью, ветром качает, а сам ко мне. Уперся глазищами в мешок и молчит. Вскочил тут я, заорал, как бешеный, а он попятился да и упал в снег. Я его за шиворот, чтобы поднять, значит… И вот тут-то… Самое страшное…

— Что же? — ухмыльнулся я.

— А то, что малыша-то в пальто совсем и… не было!

— Что за чертовщина?

— Не было! Тень это была в валенках, в пальто и в шапке — настолько легок был малыш… Бросился я по улице без оглядки. Нога ноет, ветрище кидается на меня, а душа так пустотой и ноет. Остановился, ногу руками придерживаю — жду, когда отойдет, а сам смотрю во тьму — нет ли его? Нет… Долго я стоял, помню, — нет парнишки. Хотел идти к тетке, а совесть мучает: а вдруг малыш не дойдет, заблудится или еще что?.. Вспомнил, что я какой ни на есть, а солдат, черт возьми! И двинулся назад, к тому месту. Шагов за десять увидел темное пятно на снегу. Подвигаюсь боком, смотрю… Мальчонка лежит, и шапка рядом… Позвал — не шевелится. У меня — холодок по спине… Только бы, думаю, не это!.. Только бы шевельнулся — на руках бы, думаю, до самой квартиры сколыхал. Еще раз позвал — не шевелится, тогда я сдуру наклонился да и шепчу: «Мальчик, на хлеба!» Но малыш и тут не шевельнулся. Я рукой его тронул. Шапку его подобрал и на голову надеваю, а сам смотрю и глазам своим не верю: косички! Две маленькие жиденькие косички! Глаза у девочки открыты и мимо меня…

Я молчал.

Сурин сел и продолжал говорить, уткнувшись лбом в колени:

— Глубокой ночью я шел по городу, не опасаясь ни шального снаряда, ни патрулей, ни бомбежки, и только эта чертовщина — тень — все, казалось, кралась за мной. Потом это повторялось со мной несколько раз после войны, когда все улеглось, отсеялось, а осталось только самое такое… От этого, видимо, не так легко освободиться. Такая вина…

— Мне казалось, что ты совершил нечто более страшное, а оказывается, твоей вины тут не так уж и много: война.

— Это слишком общо! — жестко возразил Сурин и глухо стукнул кулаком по колену. — В смерти той девочки повинен я!

Теперь замолчали надолго. Мне захотелось доспать, а Сурин сполз вниз и, чтобы покурить, отворил дверцу на приставную лестницу.

Я проснулся от громкого говора на дворе.

По крыше выстукивал мелкий, спорый дождь, от которого сеновал казался особенно приветливым и уютным. Сурина уже не было.

— Паршивка окаянная! — кричал Яков. — Корову проспала, печка не затоплена, вот и оставь ее матка за хозяйку, вот и съезди в город от такого неслуха! Платье ей матка покупай школьное! Мешок тебе дырявый картофельный, вон что с синей полосой висит, а не платье новое за такие дела! Эва моду какую взяла — по ночам шляться! Рыбу, вишь ты, не видывала, как ловят! Я тебе покажу рыбу! Сейчас же гони корову, стерва паршивая, да печку топи!

Я осторожно выглянул с сеновала и увидел посреди двора Якова. Он стоял нахохлясь, в потемневшей от дождя рыжей фуражке и ругал свою дочь Аннушку, одиннадцатилетнюю девчушку, бойкую, круглолицую, которую он звал Нюркой. Она стояла поодаль от отца, присмиревшая, и жалась к Сурину, накрывшему ее полой плаща. Тут же стояла подоенная корова и усердно терлась шеей о старую яблоню.

— Да будет тебе, Яков Иванович! — добродушно увещевал его Сурин. — Аннушке интересно было посмотреть, как ловится рыба, вот она и пошла за нами. Скучно же ей, всю жизнь в лесу. Вся вина ее — не спросилась, а что проспала — так это день сегодня такой, сонный. Вон ведь хмарь какая! Я и сам не выспался, а наши принцессы все еще дрыхнут.

— Вашим что! Вашим можно спать, у них не хозяйство! — хмуро, но уже не строго ответил Яков и ушел в избу.

Сурин опустил свой длинный нос к Аннушке и улыбнулся ей.

— Так это ты, озорница, пряталась вчера на берегу? — радостно спросил Сурин.

— Ага!

— А почему не подошла?

— А тятька нахлещет.

— А к костру тоже ты подходила?

— К костру я не подходила…

— Аннушка!.. — Сурин не нашелся, что ей сказать, но взял себя в руки и спросил: — Ну, ладно… Куда корову гнать?

— Я сама…

— Куда ты на дожде! Топи лучше печку, а я сгоню. У меня вон какой плащ! Ну, говори, куда гнать? — еще раз спросил он Аннушку и ласково подергал ее за нос.

— Так на Грушеву гору, на отаву.

Сурин погнал корову к берегу, а в избе вскоре началась ходьба, там здоровались хриплыми, сонными голосами, словно грозили друг другу, и хлопали дверьми.

— Нюрка! За водой!

А во дворе уже пахло дымом.

АРТИСТ Рассказ