Посреди России

Я сразу повез дядьку к сестре — у той захотелось побывать. Ехали на электричке. Мелькали станции по Балтийской ветке. Дядька смотрел в окошко по ходу поезда. Вдруг что-то его насторожило. Поднялся — лбом к стеклу.

— А это чего там? Море? — кивнул на залив.

— Море.

— Какое?

— Балтийское.

Долго стоял у окошка. Потом похватал карманы, достал папиросу, ткнул ею, еще не зажженной, в сторону синей полоски Финского залива:

— Меня по нему из плена везли.

Набычил голову и пошел в тамбур курить, чуть пошатываясь специально — комплимент хозяину: напоил.

В плен он попал глупо, ну, да чего на фронте не было! Нынче послушаешь иных старичков ветеранов, особенно на людях, — все герои! Да это и неплохо бы, коль все, — плохо, что они, будто оловянные солдатики, ни боли вроде не чувствовали, ни страху. А если так, то откуда же понятие «героизм»? Ведь это преодоление слабости.

А что же дядька?

Его тоже выждал черный денек. И все было просто. Сидел в окопе под минометным, свиста мин совсем не слышал, но чувствовал, как лихорадит землю, как она, будто живая, отвечает дрожью, кидается на грудь тугими толчками. Потом услышал спиной, как плотно привалило его землицей, и стало вдруг спокойно. Нет, он не был ранен, лишь ткнуло головой в стену окопа, и тотчас пришло приятное забытье. Когда он пришел в себя, то понял, что хорошо прилежался. Повернулся с трудом, поосыпал землю с себя, но подыматься не хотелось. Тут же земля сказала ему, что наверху кто-то идет. Приложил голову к стенке — точно! «Сержант!» — подумалось. Тут же потянуло куревом, да таким духмяным, таким сладким, что нутро заскулило. Захотелось стрельнуть у сержанта такого табачку, но опыт подсказал: такой табак курит только большое начальство, а начальству попадаться на глаза… Шаги замерли, а приутихшая душа вновь поднялась, на этот раз желудок командовал. Судя по небу — давно пора быть походной кухне. Выпростался из-под завала, отыскал каску, надел ее звездой вперед, вытряхнул глину из котелка — постукал, подул и полез наверх с винтовкой за спиной.

Окоп его был на хорошем месте — как раз на краю ложбины, где применилась останавливаться кухня. Как вылез — тут и кухня. Скатился дядька в ложбину, глядит: кусточки тут, а чего-то новое. Земля взрывами наворочена — понятное дело, но кухня стояла не на месте. Она стояла совсем рядом. Вокруг никого, только повар белел фартуком, не торопясь возился у котлов. По всему было ясно, что пища роздана, но еще была надежда, раз кухня не уехала. Он прибавил шагу, но тут же осекся: кухня была не та, чья-то чужая. Раз он видел такую у наших артиллеристов — то была трофейная у них. Между тем повар вскочил наверх, меж котлами укладывал что-то. Дядька подсеменил сзади, постучал котелком по сапогу повара. И тут наступила ясность. Повар повернулся, глаза выворотились в страхе, рот округлился в крике, который услышал даже дядька. Повар котом шаркнул за котлы, потом — на землю и кинулся бежать. Дядька поднялся было к котлам, зачерпнул даже из одного своим котелком и в тот же миг увидел бегущих к нему военных людей в чужой форме. Он еще автоматически отхлебнул из котелка остывшей кофейной бурды, но его стащили, бросили на землю. «А где же наши?» — подумалось тогда, и к кофейной горечи тотчас примешался сладковатый вкус крови, кинувшейся в горло. «В котел залез… Они убьют меня!» — в страхе подумал дядька…

— Как же ты живой-то остался? — спросил я, когда старик вернулся из тамбура.

— Где? — наморщил он лоб.

— На войне, конечно! Помнишь, про кухню говорил в деревне?

— А-а-а… — приподнял голову и снова кинул ее подбородком на грудь. Расставил колени, положил на них локти, долго смотрел в пол. — Штуль меня спас! — вдруг сказал он, глянув на меня тяжелым, воловьим глазом, выставляя ко мне одно ухо.

— Какой штуль? Стул, что ли?

— Ну да! По-ихнему — штуль как раз будет. Он и спас…

— Ну?

— Так чего — ну? Мнилось им, что я разведчик. Трясут меня с переводчиком. Наставили на меня эти… А я говорю большому: товарищ командир, я плотник…

— Ты немцу так говорил?!

— Так кому же? Других там не было… — обиделся старик, снова недобро глянул на меня за непонятливость и продолжал: — Видят, что я глухой. Позвали очкастого, тот мне в ухо залез, покивал.

— Ну, а стул-то?

— Потом напачкали на бумаге, дали мне. Глянул — а там нарисован тот самый штуль. Делать велят, а не то — вот, показывают на автомат…

— Сделал?

— А чего не сделать! — ухмыльнулся, рукой махнул — о чем, мол, тут говорить! — Материал, инструмент дали.

— Понравился штуль?

Вскинул старый голову. Глаза заискрились теплой влагой.

— Беготни-то было у них! Таскают тот штуль, галдят, нюхают — думают, дураки, я его на гвоздях или на клею крепил, а я все поставил на одни шипы и так загладил стыки — глазом не возьмешь! Отправили в лагерь… — махнул снова рукой и со вздохом закончил: — Худо было в этот раз в плену, очень худо.

Скрестил пальцы рук, будто сунул вершинами друг в друга два корявых сука. Я окликал дважды, но он не слышал, кряжист и неподвижен, как старый пень.

— Дядя Митя! — дохнул я в самое ухо старику. — А тебе ничего потом, за плен-то?