Посреди России

Перед тем как уйти, Кипа по привычке заглянул в мастерскую приятеля. Там стоял полумрак. Картины в больших подрамниках, повернутые к стене, чернели перекрестьями широких досок. Мелкие этюды пестрели на левой от входа стене, выхваченные приглушенным светом торшера. Густо пахло красками.

Павлов прошел туда, где в углу, близ торшера, лежала собака. Присел на корточки.

— И молока не хочешь? И подогретое не тронул?

Кипа приблизился и взглянул через плечо приятеля на собаку. Он лишь раз видел этого неприглядного кобелину, сейчас же собака произвела на него удручающее впечатление — отощавшая, трясущаяся, с синеватой пленкой в полумертвых глазах, она была жалка, даже омерзительна.

— Н-да-с! И твари смерти подвержены есть! — библейски рокотнул Кипа и поспешил в прихожую.

— Посидел бы еще, — сказала хозяйка из вежливости.

— Нет, нет! Поздно… — ответил он со вздохом, хотя уходить домой, в свою неуютную комнату, ему не хотелось. — Завтра у меня уроки, а к четырем иду к большому начальству — сами интересовались мной.

— Конечно, надо пойти! Ты давно собирался, — напомнила хозяйка.

— Давно, да вот все как-то не собрался.

— За других бегаешь днями и ночами, а за себя не собрался! Под лежачий камень, говорится, и вода не течет. Иди завтра!

— Пойду, раз такое дело…

— Да ведь не пойдешь. Дай слово!

— Пойду. Вот те крест, пойду! Я такие дела знаешь как делаю? Стену прошибу, а сделаю! — разгорелся Кипа. Голос его гремел мощно, убедительно. — Довольно! Поглумились — и будет! Набрали безголосых кастратов, пишут о них, как о Шаляпиных или Собиновых, делают свои делишки, а публике подсовывают готовенькие мнения. А что поют! Словесное дрянцо! Ни уму ни сердцу! Бездарность рада любой песенке, лишь бы дали покричать в микрофон. А настоящий певец уважает себя! Его не заставишь петь все подряд… А таких не любят. Вот и Александрова выжили, чтобы на его место кого-нибудь из своих. Что делается? А? Протекция пожирает искусство! Это болезнь! Гангрена! А тронь кого-нибудь из этого слежавшегося навоза — завопят о свободе творчества! Иной раз вышел бы на сцену, дал прямо в морду певцу, при публике, и сам бы запел…

— И запел бы, дорогой мой, да только Лазаря, — угрюмо заметил Павлов.

— Что это ты так раскис? Из-за собаки? — удивился Кипа.

— Для меня это неприятность, — ответил Павлов со вздохом. — Знаю точно, что надо нести и усыпить, а не могу туда идти. Просто не знаю, что и делать…

— Убить надо, что ли? — прямо спросил Кипа.

Павлов несколько секунд, не мигая, смотрел в полное лицо Кипы, в его крупные навыкате глаза, будто хотел уличить в кощунстве, но сник перед необходимостью.

— Надо, — промолвил он и ссутулился.

— Давай убью! — загремел Кипа.

— Да полно, дорогой мой! Не сможешь ведь!

— Я не убью? Я-а-а? — с каким-то редким даже для него завыванием, идущим из самого живота, спросил Кипа и еще сильней округлил глаза. — Да я бывший разведчик. — И совсем по-мальчишески добавил: — Если хочешь знать!

— И все же думаю, что не убьешь…

— Да я вот этим кулаком — вот этим! — оглушал с одного удара! Сразу! Я таких кабанов в разведке заваливал, что не все выживали, пока до своих волок. Давай собаку! Ну!

Павлов помялся. Посмотрел на жену. Сдался:

— Я тебе с половичком уж…

— Как хочешь! А то — «не убьешь»! Гм! — докипал гость.

Жена Павлова стояла тут же. Она смотрела на Кипу с надеждой и все просила «сделать» погуманней, но свет облегчения уже разгорался в ее глазах: наконец-то все сразу кончится…

Павлов принес собаку, завернутую в половик, и передал приятелю из рук в руки.

— Вот так: из полы в полу! — хохотнул Кипа. — Не волнуйтесь. Все сделаю в лучшем виде!

— Ты нам так поможешь, так поможешь…

— Пустяки! — остановил Кипа хозяйку. — А с тебя, Рафаэль, возьму бутылку водки!

— Ради бога! — страдальчески вскинул брови Павлов. Он сделал было движение проститься с Фомкой, но Кипа двинул плечом дверь и вышел на площадку.

— Спите спокойно! — крикнул он уже с лестницы. Вскоре там громыхнула дверь лифта.

— Ну, слава богу! — облегченно вздохнула жена Павлова.

Дождь, похоже, кончился, но сырой, остервенелый ветер умудрился насосаться воды, слизывая ее с осенней листвы, со стен и крыш домов; он с особой радостью подхватывал брызги из-под колес машин, обдавал редких в этот полуночный час пассажиров на остановке. Полузатемненные автобусы пролетали в парк. Люди вздыхали, крякали, смотрели вслед с сожалением. Кипа тоже смотрел, как долго отстаиваются разбрызганные блики фонарей на мокром асфальте, чувствовал запах прелой листвы из сада, что начинался за углом соседнего дома, и не мог решить: идти ли ему в тот сад и убить собаку или отправиться домой.