Посреди России

Постепенно тепло собачьего тела прошло через половик, через плащ и встретилось с теплом тела человеческого. Тут Кипа поразмыслил и пришел к выводу, что убивать собаку ночью да еще и в дождь — это как-то не по-людски… Он решил это сделать рано поутру, и пешком направился домой. Идти надо было всего одну остановку, но с первых же шагов собака заволновалась, задергалась, Кипа забубнил на нее, попригладил костлявую голову, и псина притихла. Проходя под фонарями, он видел в их мертвенно-бледном свете безжизненно торчавшие из половика пегие лапы да вздрагивающее в такт шагам широкое бархатное ухо.

«Черт те что…» — подумал он, коря себя за ненужные хлопоты. Ему вспомнилось, как не раз он страдал от своих обещаний друзьям, обещаний, данных в порыве великодушия, искреннего желания помочь, а потом делал неимоверные усилия, чтобы выполнить обещанное, не остаться пустословом. Помнил он также, что не раз давал себе слово быть осмотрительнее в обещаниях, но стоило только столкнуться с чьими-то заботами, как он вновь брал их на себя. Самые серьезные хлопоты — свадьбы и похороны — были его хлопоты. Никто не умел так капитально убедить начальство, что его безвременно скончавшемуся другу, человеку заслуженному и всеми при жизни уважаемому, необходимо выделить место на хорошем кладбище. И добивался! Друзья верили ему. Доверяли и легко шутили: Кипа всех нас похоронит как следует! Со стороны было трудно поверить, что его бесчисленные друзья во многих жизненных планах предусматривали Кипу как надежную пробивную силу, советовались с ним, порой жаловались, но никто ни разу не догадался сам принять участие в его судьбе.

«Завтра, однако, надо бы пойти…» — думал он, вспоминая о запланированном визите к начальству, от которого в жизни его многое могло перемениться. Остаток дороги до дому он провел в расчетах: утром — уроки в школе, потом убить собаку, потом — к начальству, а вечером зайти снова к Павловым и выпить с хозяином честно заработанную водку…

В коммунальной квартире, где он жил, все спали. Кипа зажег свет, прошел на кухню и пристроил собаку меж своим столом и газовой плитой.

— Лежи тут, Фомка, — вспомнил он кличку.

Собака услышала, вытянулась мордой к его руке и благодарно лизнула пальцы болезненно-жарким, как пламя, языком.

— Ишь ты… У меня колбаса есть… Сейчас…

Кипа прошел в конец коридора, повернул ключ, годами торчавший в двери, и вскоре вышел уже без плаща и с куском колбасы. Однако собака и носом не повела.

— Эх ты, псина! И колбасу не жрешь! — огорчился Кипа.

Собака дрожала мелкой знобкой дрожью — то ли от страха перед большими ногами незнакомого человека, то ли болезнь колотила ее.

— Что задрожал, пес? Смерти боишься? Все помрем — и ты, и я, и Самурай сдохнет! Он думает, меня выпер, своим порадел, так они его бессмертием отдарят? Не-ет. Тот же оборотень Пидомский, что на моем месте поет, пятака на венок не даст.

Кипа поймал себя на том, что разговаривает с собакой, тяжело расхаживая по кухне, покосился на растворенную в коридор дверь, прислушался. Никого, казалось, не разбудил. Он присел на табурет — просто так, на минуту, чтобы дать отдохнуть уставшему за день крупному телу, но в голову лез, раздражая, прощелыга Пидомский.

— Не скули! — притопнул он на собаку. — Завтра со всеми разберусь!

Кипа будто вспомнил наконец, что его несправедливо вытеснили из назначенной ему жизни, и еще с десяток минут он метался по кухне, грозя восстановить справедливость, а потом ушел в комнату и затих там до утра. Обыкновенно он спал спокойно и крепко, как спят все люди с чистой совестью, однако в этот раз он, должно быть, излишне разбередил душу в заочном споре с Самураем, Пидомским и с теми, кто вершит неправое дело протекции в искусстве, поэтому спалось неважно — донимали сны. Правда, ни одного из них Кипа не запомнил, но под утро, когда на кухне заскулила собака и надо было вставать, ему не то приснилось, не то вспомнилось, как он приходил несколько лет назад к Пидомским, пил у них чай и играл с двумя хитроглазыми, черноголовыми детьми… Мысль о том, что он должен сегодня пойти к большому начальству, после чего Пидомского должны потеснить, а семья его от этого будет страдать и детишки никогда не подбегут к нему с игрушками, — эта мысль встала на пути Кипы с самого утра.

На кухне из-за собаки уже подымался ропот, и это прибавило Кипе огорчений. Он посмотрел на часы и понял, что успеет дойти до сада и вернуться за магнитофоном для урока музыки в седьмом классе. Выпив наскоро стакан крепкого горячего чаю, он завернул собаку в половик и объявил соседям:

— Не расстраивайтесь: сейчас же несу ее в сад и убиваю!

Как встретили это известие бывшие на кухне жильцы, он не видел, лишь услышал чей-то хмык и в ту же секунду захлопнул дверь на лестницу.