Посреди России

— Выкопали! — Генка прочистил ноздри без всякого стеснения и сразу почувствовал здоровый запах девкиного тела.

— Ну и хорошо, что выкопали… А ты шею-то помой, смотри, она у тебя, как хомут!

— Не учи! — Он взял у нее ковш, поднял ведро и ушел в дом.

Она вошла за ним.

— Уедешь опять? — спросила от порога.

— Уеду, — голос из кухни.

Он вышел и столкнулся с ней около печки — лицо в лицо. Синие Тонькины глаза — чуть ниже его выкаченных серо-зеленых.

— Ну, ты чего?.. — по-волчьи оскалился Генка. Он сделал движенье отстранить ее, но задержал руку на желтом плече.

— Ничего… Уезжаешь, так хоть огороды бы нам вспахал, а то Рябка в армию забирают, во вторник отправка. Бабы говорили, чтобы уговорить тебя…

— Там видно будет… — уклончиво ответил Генка, не желая входить в эти ненужные теперь ему хозяйственные разговоры. — Ну, чего смотришь, уговорка?

— Ничего…

— Ну, уговаривай. Я скоро поддамся. А может, тебя уговорить можно, а? — он положил и вторую руку ей на шею и почувствовал, что Тонька не дышит.

— Меня не надо уговаривать… — выдохнула она, опуская глаза, и тут же слабо вскрикнула, как от испуга, почувствовав на себе тяжелые Генкины ладони. — Дурак, окошки-то не завешены!..

Генка с размаху двинул кулаком по выключателю — все равно гореть! — и заворочался во тьме, как медведь…

16

Утром забарабанили в окно.

— Какого лешья! — рявкнул он спросонья, выглянув из-за косяка, потому что был не одет.

— Сам же просил! — опешила Маша.

Генка глянул на ее красивое, бодрое, свежее с утра лицо — привыкла вставать рано. Молодец!

— Ах, да!.. Спасибо! — спохватился он.

— А ну тебя!..

Обиделась Маша и быстро зашагала вдоль берез, к ферме, только мелькали поверх коротких резиновых сапог ее голые ноги, розовые на утренней заре. Генка смотрел ей вслед, и впечатление от Тоньки, убежавшей от него среди ночи, слабело в его воображении. «Да-а… Это тебе не Кило-С-Ботинками, — раздумывал он, поплевывая на ладонь и загибая волосы с боков на лысину. — Да, брат, хороша Маша, да не наша!..»

Он оделся в рабочее и пошел к кузнице. За доской карниза достал ключ, открыл дверь и разжег горн.

Полосовое железо, на его счастье, оказалось мягким, легко поддавалось на наковальне. Было бы совсем хорошо, будь у него в помощниках молотобоец, хоть бы такой завалящий, как Кораблевой сын, что работает здесь сейчас. Но кузнецы придут в девятом, а ему надо сделать к десяти и сматываться в Каменку. Генка скоро вошел в азарт. Малую кувалду он поднимал свободно и бил ею так же, как иные бьют молотком. И дело сдвинулось.

Генка работал, а в голове густо ходили мысли о предстоящем пожаре, о Тоньке, и неизменно вставала перед глазами Маша, ее упругие ноги. Эх, Маша!.. А ведь ничего такого… Увезти бы ее к Бушмину! Жизнь-то какая началась бы! Вот тогда Гутька бы ахнула! На, смотри, Августа Ивановна, какая у меня жена! Да-а… А ведь ничего такого — каких-то десять лет. А? Только бы согласилась…

Он раздувал горн и снова принимался за кувалду. Потом он разыскал оставшиеся концы электродов и взялся за сварку. Основа — высокая двухметровая конструкция — вырастала на глазах и радовала Генку. Потом он с особым мастерством выгнул поперечины — большую и малую, — округлил их, как лопатки семафора, на концах, а внутри каждой вварил замысловатые завитушки. Чудо! Под такой крест хоть сам ложись!

Пришел кузнец Сизов, его бывший учитель, посмотрел крест и сказал, что ему такой, пожалуй, с первого раза не сделать.

Генка послал молотобойца за лошадью, а в начале одиннадцатого уже был у дома окатовской тещи. Двери в доме были открыты настежь. В них входили и выходили деревенские старушонки и бабы, они выполняли свой долг даже перед незнакомым человеком. Когда Генка сгрузил крест и поставил его у крыльца, прислонив к стене, — все ахнули, увидев такую красоту.

Генка накинул вожжи на изгородь и тоже вошел в дом.

В комнате, где лежал архитектор, сидела вдова, Нина Николаевна, в черном платке; на кухне и в другой комнате неслышно суетились пожилые женщины, готовя поминки. Прошел какой-то незнакомый мужчина, высокий, в черном костюме, должно быть, из приехавших. У стола стояли тетка Настя Коробова и тетка Домна. Никто не здоровался, все молчали — как и положено. Старухи крестились, когда входили и на выходе, хотя икон в комнате не было видно ни одной. Генка повел выкаченными глазами по стенам и заметил лишь одну-единственную рамку со стеклом, за которым была картина. «Ага, та!» — вспомнил он рассказ архитектора. Стекло отсвечивало, и Генка, чтобы лучше рассмотреть картину, сделал два незаметных шага в сторону.

«Хороший, знать, был тот мужик, раз Петру Захарычу так приглянулась эта картинка, — подумал Генка, вставая поудобнее. — А если нет — не помнил бы всю жизнь».