Посреди России

Генка вынул две эти фотографии, положил в военный билет и убрал в карман. Вышел. Сильно хлопнул дверью, как зимой, — дом отозвался тонким звоном пилы на стене. Под ногами прошуршала солома — хорошо схватит огонь…. Вышел на крыльцо. На двери висел закрытый замок. Генка опять сунул пробой в расшатанное гнездо, пристукнул слегка рукой — висит замок, будто ждет хозяина…

— Прощай, дом!

За деревней неожиданно встретилась Маша Горохова. Она шла от речушки уже по прогону, в руке у нее белел букет подснежников. Букетом она не размахивала, а несла его бережно, держа у самого подбородка. Походка ее тоже была грустна и очень медленна, можно подумать, что эта девушка приехала сюда отдыхать и не ей идти в обед доить коров.

— Здравствуй, Маша! — Голос Генки прозвучал глухо.

— Здравствуй, Гена.

Она сказала это так просто и даже остановилась при этом, что Генка, которому захотелось удержать ее хоть на минуту, немного растерялся. Он смотрел на ее нежное лицо, еще не успевшее покрыться загаром, и белизна его еще сильней проступала из-под темного, почти траурного платка.

— По кустам собирала? — кивнул он на реку.

— По кустам.

— Туда? — качнул он головой в сторону окатовского дома.

— Ага…

— Просили или сама?

— Сама, — подняла она свои карие глаза и тотчас опустила их.

— Молодец ты, Маша… А я сделал. Видела?

— Ага, — она снова подняла глаза и добавила: — Ты хороший мастер.

— Я все умею! — загорелся Генка и приблизился к ней. Она не отступила, но, как бы обороняясь от него, протянула ему один подснежник.

— Машенька… — выдохнул Генка, сжимая стебелек подснежника. — Машенька, я уезжать надумал. В хороший колхоз, у самого города. Дома там каменные, с водопроводом, и всякое там… Вот… Поедем со мной, а?

— Что ты! — она отступила на шаг. — Да я и несовершеннолетняя еще… Что ты, — она подымала букет все выше к лицу, и вот уже одни глаза остались поверх цветов.

— А я ведь и подождать могу, — он протянул к ней свою узловатую ручищу и коснулся ее кисти. Она вздрогнула. Щеки ее вспыхнули жаром, она сделала от него шаг, потом второй и торопливо пошла по прогону, не подымая головы.

17

— Посмотри, кто идет!

— А кто? — Любка оторвалась от борозды, распрямилась.

— Братец твой разлюбезный! — продолжал Лешка со злой усмешкой, хотя Любка уже видела Генку сама. — Ишь, нарядился — чики-брики! Дачник… Беги скорей, припасай денег еще!

Лешка довел борозду до конца огорода и там тяжело, с утробным иком выкинул плуг на луговину. Придержал лошадь.

— Давайте досаживайте! Загляделись! Давно не видали, что ли?

Любка и мать ее, что была на другом конце огорода и шла бороздой навстречу Любке, обе схватили ведра и добросали картошку в свежую борозду.

Лешка успел проехать еще раз и завалить посаженную борозду, прежде чем в огород вошел Генка.

— Труд на пользу!

— Спасибо! — сказала Любка, радостно и испытующе глядя на брата: «Как он съездил?»

— Здравствуй, Генушка, а чего ты без кепки? — заслезилась мать, но ни та, ни другая не посмели отойти от борозды.

Лешка же только кивнул и дальше пошел за плугом, широко расставляя ноги и размахивая подолом гимнастерки без ремня.

Генка сразу уловил настроение в семье сестры. Он окинул огород взглядом, понял, что работы еще много, и крикнул Лешке:

— У тебя там не найдется какой-нибудь рвани надеть?

— Посмотри, — после долгого молчания ответил тот.

А Любка предостерегла:

— Не разбуди племянника!

Генка вошел в дом, порылся у порога в черном углу и на вешалке — кое-что отыскал, похожее на одежду. Костюм, рубаху и ботинки он снял, а на майку и трусы напялил узкий, но длинный Лешкин комбинезон, нечистый, пахнущий мазутом. Карманы у этой одежины были оторваны и висели, как уши у охотничьей собаки. На ноги он нашел кирзовые отопки, но они оказались малы ему, и пришлось надеть галоши. Голову, чтобы не отсвечивать лысиной, он покрыл сморщенной зимней шапкой. Вышел в огород — пугало пугалом. В другой раз, не будь столь важного дела, ради которого надо высидеть в Каменке, он ни за что не унизился бы так.

— Ну, как форма? — весело спросил он, хоть и скребли кошки на душе, когда он поймал насмешливый взгляд Лешки.

— Хорош, — буркнул тот.

— Вот видишь: бросил пить и приоделся!

— Вижу…

— А ну-ка дай я! — он оттер Лешку от плуга, когда тот целился на новую борозду, и сам пошел, смачно чмокая и покрикивая на лошадь.

Плуг шел легко, да это и понятно: земля огородная — мягкая, рассыпчатая, как рис. Генка с час походил, стараясь поровней протянуть борозды, и работа была кончена.

К ужину Лешка принес бутылку водки, это, скорей, по традиции, чем ради Генки. Но бутылка эта с такой плотной домашней закуской — ни то ни се, она только рассердила Лешку с Генкой, и они, так и не поговорив друг с другом, пошли спать. Да Генке было и не до разговоров. Мысли его были там, в Зарубине. Генка еще за столом сообщил, что он к ним на одну ночь, ну, может, на две, и отдал Лешке тридцать рублей, оставшихся от поездки. Остальные обещал вернуть очень скоро. О своей поездке он почти ничего не рассказывал, только заявил, что его приняли хорошо и ждут там на работу.