Посреди серой мглы (ЛП)

— Я согласна, — сказала мама. — Мы не должны давать полный отказ. Но и демонстрировать истерик не следует. Становимся в три шеренги.

Энкавэдэшники держали свои винтовки, не уверенные, что сейчас мы будем делать. Мы же сели перед столом тремя равными рядами под портретами российских вождей. Охранники ошарашено переглянулись. Мы спокойно сидели. Мы вернули себе чувство собственного достоинства.

Я обняла Йонаса за плечи.

— Госпожа Вилкас, прошу вас спросить у командира Комарова, в чём нас обвиняют, — сказал седой адвокат.

Мама так и сделала.

Комаров сидел на краю стола, покачивая сапогом.

— Он говорит, что нас обвиняют согласно статьи пятьдесят восьмой советского уголовного кодекса за контрреволюционную деятельность против СССР, — перевела мама.

— За это двадцать пять лет не дают, — пробурчал Лысый.

— Скажите ему, что мы будем на них работать и делать своё дело качественно, но подписывать ещё не готовы, — сказал господин Лукас.

Мама перевела.

— Он говорит, что мы должны подписать сейчас.

— Я себе приговор на двадцать пять лет подписывать не буду! — сказала госпожа Грибас.

— Я тоже, — сказала я.

— Так что же нам делать? — спросила госпожа Римас.

— Мы здесь спокойно подождём, пока нас не попросят отсюда, — сказал господин Лукас, накручивая часы.

И мы принялись ждать.

— А где Андрюс? — прошептал Йонас.

— Не знаю, — ответила я. Я слышала, как Лысый спрашивал о том же.

Мы сидели на полу колхозного управления. Каждые несколько минут Комаров кого-нибудь бил рукой или ногой в попытке запугать и заставить подписать документы. Однако никто не поддавался. С каждым его шагом я вздрагивала. По затылку и спине стекал пот. Я пыталась не поднимать головы, боясь, что Комаров меня узнает. Если кто-то засыпал, его били.

Шли часы. Мы тихо сидели, словно школьники перед директором. В конце концов Комаров обратился к Крецкому.

— Он сказал, чтобы тот теперь сидел вместо него, — перевела мама.

Комаров зашагал к маме и схватил её за руку, выплюнув ей в лицо что-то похожее на устрицу. А после и вовсе вышел из комнаты.

Мама быстро вытерла слизь, словно ей было всё равно. А вот мне было совсем не всё равно. Я хотела собрать всю свою ненависть и выплюнуть её ему в лицо.

37

На рассвете нам сказали возвращаться к работе. Уставшие, но с ощущением облегчения, мы поплелись к своей лачуге. Улюшка уже куда-то ушла. В доме пахло тухлыми яйцами. Мы попили дождевой воды и съели кусочек хлеба, который отложила мама. Несмотря на все мои старания, платье как следует не отстиралось и было твёрдым от грязи. Руки у меня выглядели так, словно их долго жевал какой-то мелкий скот. А из пузырей вытекал жёлтый гной.

Я постаралась как можно тщательнее промыть язвы дождевой водой. Но не тут-то было. Мама сказала, что должны сформироваться мозоли.

— Просто делай, как можешь, милая, — сказала мама. — Двигай рукой так, словно копаешь, но сильно не дави. А я поработаю.

Мы вышли из дома строиться на работу.

К нам подошла госпожа Римас — на её лице читался ужас. И тут я тоже увидела это — тело мужчины возле колхозного управления. Его грудь была пробита палкой. Руки и ноги у него повисли, как у марионетки. Его рубашка была пропитана кровью, кровавая лужа разливалась под ним. Возле его свежих ран от пуль уже собирались хищные птицы. Одна из них клевала ему глаз.

— Кто это? — спросила я.

Мама ахнула, схватила меня за руку и попыталась закрыть мне глаза.

— Он написал письмо, — прошептала госпожа Римас.

Я прошла мимо мамы и посмотрела на бумажку, прибитую к палке, которая колыхалась на ветре возле мёртвого тела. Там было что-то написано и грубо набросан план.

— Он написал письмо партизанам — литовским борцам за свободу. Энкавэдэшники его нашли, — объяснила госпожа Римас.

— А кто им перевёл? — прошептала мама.

Госпожа Римас пожала плечами.

Желудок у меня опустился вниз: я подумала про свои рисунки. Почувствовала тошноту и закрыла рот рукой.

Белокурый Крецкий смотрел на меня устало и сердито. Из-за нашего протеста охранник не спал всю ночь. Он погнал нас на ту же поляну быстро, криком и пинками.

Мы пришли к большой яме, которую вырыли вчера. Вдруг я подумала, что в ней могли бы поместиться четыре человека. Крецкий велел нам вырыть ещё одну яму рядом. Я не могла забыть то мёртвое тело перед колхозным управлением. Его план представлял собой всего лишь несколько извилистых линий. Я подумала про свои рисунки, в которых были жизнь и боль — они лежат в моём чемодане. Нужно их спрятать.

Зевнув, я принялась откидывать землю. Мама сказала, что время пройдёт быстро, если разговаривать о том, что нас радует. Это, говорила она, придаст нам сил.

— Я хочу найти село, — сказала я. — Может, там можно покупать еду или отсылать письма.

— Как мы можем куда-то ходить, когда всё время работаем? — спросила Ворчливая. — А не будем работать — не будем есть.

— Я у хозяйки спрошу, — сказала госпожа Римас.

— Только осторожно, — заметила мама. — Мы не знаем, кому можно доверять.

Я скучала по папе. Он бы знал, у кого можно спрашивать, а от кого лучше держаться подальше.