Посреди серой мглы (ЛП)

Стена, сложенная из брёвен, была покрыта серой штукатуркой. В комнате много места занимал стол с чёрным стулом. Над столом висели портреты Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина. Иосифа Виссарионовича Джугашвили. Он сам назвал себя Иосифом Сталиным — стальным. Я смотрела на портрет. Он, казалось, тоже смотрел на меня. Он вскинул правую бровь, словно бросая мне вызов. Я смотрела на его густые усы и тёмные каменные глаза. На портрете он щурился почти с насмешкой. Это специально? Я задумалась о художниках, которые рисовали Сталина. Они радовались, что оказались рядом с ним, или боялись, что будет, если вдруг ему не понравятся их работы? Портрет Сталина доверия к себе не вызывал.

Открылась дверь. Прискакал Лысый на сломанной ноге.

— И никто из вас даже не подумал мне помочь! — кричал он.

Зашёл Комаров, командир, а за ним несколько энкавэдэшников с винтовками. Белокурый охранник, Крецкий, шёл последним и нёс стопку каких-то бумаг. Откуда Андрюс узнал их фамилии? Я оглянулась по сторонам, разыскивая взглядом Андрюса и его мать. Вот только их здесь не было.

Заговорил Комаров. Все посмотрели на маму. Командир замолчал и перевёл взгляд на неё, подняв бровь и вращая зубочистку языком.

Мамино лицо стало напряжённым.

— Он говорит, что нас сюда привели заниматься документами.

— Документами? — спросила госпожа Римас. — В такой час?

Комаров продолжал говорить. Крецкий поднял какую-то машинопись.

— Нам всем нужно подписать этот документ, — сказала мама.

— Что там говорится? — спрашивали все.

— Три вещи, — проговорила мама, глядя на Комарова.

Тот рассказывал дальше, а мама переводила на литовский язык.

— Во-первых, мы этой подписью даём согласие присоединиться к колхозу.

В комнате зашумели. Люди отворачивались от командира, который продолжал что-то говорить. Его рука непринуждённым жестом отклонила форму, показав всем кобуру на поясе. Люди развернулись.

— Во-вторых, — сказала мама, — этим мы соглашаемся платить военный налог — двести рублей с человека, в том числе и с детей.

— И где мы им возьмём двести рублей?! — возмутился Лысый. — Они и так украли у нас всё, что могли.

Люди снова зашумели. Энкавэдэшник с грохотом постучал дулом винтовки по столу. Стало тихо.

Я смотрела, как Комаров говорит. Он глядел на маму, словно ему невероятно нравилось говорить это именно ей. Мама замолчала. А после открыла рот.

— Ну, ну, что там? Что в-третьих, Елена? — спрашивала госпожа Римас.

— Мы должны согласиться, что мы — преступники. — Мама на мгновение замолчала. — И что наш приговор… двадцать пять лет тяжёлой работы.

В комнате закричали, зашумели. Кто-то начал задыхаться. Люди надвигались на стол, спорили друг с другом. Энкавэдэшники подняли винтовки, нацелившись на нас. Я так и сидела с открытым ртом. Двадцать пять лет? Мы будем двадцать пять лет в тюрьме? Значит, когда я отсюда выйду, то буду старше, чем мама сейчас. Чтобы не упасть, я протянула руку, разыскивая поддержки у Йонаса. Однако рядом его не оказалось. Он уже упал и лежал около моих ног.

Я не могла дышать. Комната начала сжиматься вокруг меня. Я падала, подхваченная глубинным течением паники.

— НУ-КА ТИХО! — крикнул какой-то мужчина.

Все оглянулись по сторонам. Это был седой господин с часами.

— Успокойтесь, — медленно проговорил он. — Истерика не поможет. В панике мы не в состоянии мыслить здраво. Да и детей это пугает.

Я посмотрела на девочку с куклой. Она вцепилась в мамину юбку, и по её побитому лицу текли слёзы.

Седой мужчина заговорил тише и спокойнее:

— Мы умные, достойные люди. Поэтому они нас и депортировали. Для тех, кто со мной не знаком, представлюсь: я Александрас Лукас, адвокат из Каунаса.

Толпа приутихла. Мы с мамой помогли Йонасу подняться.

Командир Комаров что-то закричал из-за своего стола.

— Госпожа Вилкас, прошу вас объяснить командиру, что я разъясняю ситуацию нашим друзьям, — сказал господин Лукас.

Мама перевела.

Крецкий, молодой белокурый охранник, грыз ноготь на большом пальце.

— Я никаких бумаг подписывать не буду! — заявила госпожа Грибас. — Ранее мне уже сказали подписать документ для регистрации на конференцию учителей. И в итоге я оказалась здесь. Это они так собрали список учителей на депортацию!

— Если мы не подпишем, нас убьют! — сказала Ворчливая.

— Я так не считаю, — запротестовал седой мужчина. — До зимы точно не убьют. Сейчас начинается август. Здесь много работы. Мы хорошие крепкие работники. Мы для них работаем в поле, на стройке. Им выгодно нас использовать, по крайней мере до зимы.

— Он прав! — согласился Лысый. — Сначала они из нас все соки выдавят, а потом поубивают. Кто хочет этого подождать? Лично я — нет.

— Они девушку, у которой был младенец, расстреляли, — зло бросила Ворчливая.

— Ону они застрелили, потому что она потеряла самообладание, — пояснил господин Лукас. — Она была не в себе. А мы себя контролируем. Мы умные, практичные люди.

— Так нам не нужно подписывать? — спросил кто-то.

— Нет. Думаю, нам следует вежливо сесть. Госпожа Вилкас объяснит, что сейчас мы не готовы подписывать документы.

— Не готовы? — спросила госпожа Римас.