Пост-капитан

«Бесспорно, это ребячество — расстраиваться из-за запаха, но я действительно расстроен и определённо увеличу свою дозу до пятисот капель.» Он налил полный стакан настойки опия, закрыл один глаз и выпил её. «Из всех чувств обоняние пробуждает больше всего эмоций; возможно, потому, что у нас нет для него набора слов, ничего, кроме скудных приблизительных описаний для всей этой обширной, сложной гаммы ароматов — и оттого запах, неназванный и неназываемый, остаётся только ассоциацией; его нельзя повторно вызвать или ослабить словом; так что он заново поражает каждый раз, вызывая в памяти все обстоятельства первого восприятия. Особенно это верно для тех случаев, когда прошло значительное время. Это дуновение, этот порыв, о котором я говорю, напомнил ту Диану, на балу в честь победы при Сент-Винсенте — невыразимо живую, такую, какой я знал её тогда — ещё ни намека на ту вульгарность или утрату красоты, что я вижу в ней сегодня. Что до этой утраты — пустая потеря, я лишь могу приветствовать её и желать, чтобы это продолжалось. Она навсегда сохранит в себе это качество — быть такой пронзительно живой, силу духа, решительность и смелость, и эту почти неправдоподобную, бесконечно трогательную, непринуждённую, бессознательную грацию. Но если, как она выражается, её лицо — это всё её состояние, то она более не Крёз; её богатство уменьшается и будет уменьшаться, по её меркам, и ещё даже до рокового тридцатилетия, которого она так боится, оно может достигнуть того уровня, когда я перестану быть объектом презрения. В любом случае, это моя единственная надежда, и я должен надеяться. Вульгарность — это что-то новое, и она настолько болезненна, что я даже не могу передать это словами. Она будто бы проявлялась и ранее — даже на том самом балу, но тогда она была или протестом, или же результатом своего рода приобретённых представлений — отражением вульгарности других, но теперь это не так. Результат её ненависти к Софии, быть может? Или это слишком просто? Если она будет расти — разрушит ли она её грацию? Может быть, однажды я увижу, что она рисуется, движется с искусственной небрежностью? Это бы убило меня. Вульгарность: в какой степени я ответственен за неё? В связи такого рода взаимовлияние неизбежно, до некоторой степени. Никто не может предоставить ей больше возможностей для проявления худших сторон её натуры, чем я. Но помимо этого, ещё очень и очень многое способствует взаимному разрушению. Мне вспоминается казначей, хотя связь тут довольно слабая. Перед тем, как мы достигли Даунса, он тайно пришёл ко мне и попросил какое-нибудь средство для подавления полового чувства.

Казначей Джонс: Я женатый человек, доктор.

С.М.: Да.

Джонс: Но миссис Дж. очень религиозная женщина, очень добродетельная. И ей не нравится это дело.

С.М.: Мне жаль это слышать.

Джонс: У неё мысли на другое направлены, сэр. Не то чтобы она не была нежной и любящей, или у что неё нет чувства долга, или она некрасива — у неё есть всё, чего только может пожелать мужчина. Ну и вот: я человек очень темпераментный, доктор. Мне всего тридцать пять, хотя так и не скажешь — лысый, пузатый и тому подобное. Иногда я всю ночь мечусь и горю, как сказано в Писании; но тщетно, и иногда я боюсь причинить ей вред, вот как. Вот почему я отправился в море, хотя я совсем непригоден к флотской жизни, как вы прекрасно знаете.

С.М.: Это очень плохо, мистер Джонс. А с миссис Джонс вы говорите об этом?

Джонс: О да, сэр. Она плачет и клянётся, что будет лучшей женой для меня — говорит, что не настолько неблагодарна — и да, день-другой она отвечает мне. Но это только долг, сэр, только долг. А потом всё опять становится как было. Мужчина не должен всё время просить; а то, о чем просишь, не даётся даром — это разные вещи, просто небо и земля. Мужчина не может делать собственную жену шлюхой.

Он бледнел, потел и был жалок в своей серьёзности. Сказал, что всегда радовался отплытию, хотя ненавидит море; что она едет в Диль, чтобы встретиться с ним; что раз существуют средства, обостряющие плотское желание, то он надеется, что есть и такие, которые его устраняют; я пропишу их ему, и они смогут быть просто возлюбленными. Он клялся, что лучше пусть его зарежут, чем продолжать в том же духе, и повторил, что "мужчина не может делать собственную жену шлюхой"».

Через несколько дней дневник продолжился.