Постлюбовь. Будущее человеческих интимностей

Привилегия биогенетического родства, помимо того, что скрывает отказ государства от участия в заботе, приводит к ещё одному эффекту — приватизации детей; дело даже не в том, что дети начинают рассматриваться как собственность тех, кто их зачал, выносил и родил, но не тех, кто их воспитывает, а в том, что дети вообще рассматриваются как собственность, — о связи между частной ответственностью семьи за детей и превращении их в частную собственность пишет, например, Линда Гордон[221]. Вместо того, чтобы экспериментировать с формами заботы и прибегать к коллективному родительству, биологические семьи, наоборот, защищают «своих» детей от чужого влияния, обрекая себя на ещё более тяжёлый труд по поддержке ребёнка во времена неустойчивости. В России в коллективном сознании глубоко сидит представление о безграничных правах родителей на детей, а также долге детей по отношению к родителям — просто за «подарок жизни». В крестьянских семьях была распространённой практика «закладывания детей» — когда сына отдавали работать за пределы семьи и брали деньги вперёд. Вопросы замужества и женитьбы вплоть до середины 20 века в основном решались родителями. В начале нулевых с притоком поп-психологии в страну россияне внезапно выяснили, что бить детей — не очень крутая практика, но дискуссии об этом идут до сих пор. Иногда чрезмерное право родителей на детей приводит к позитивным результатам, — например, когда нужно защитить ребёнка от влияния церковной и милитаристской пропаганды в школе или забрать на домашнее обучение, но в основном приводит к злоупотреблениям, насилию и поломанной психике, особенно в случае традиционалистских семей, где в ребёнка инвестируется надежда на его похожесть на родителей что он будет воспроизводить их гендерный и идеологический порядок. Идея похожести (детей на родителей, детей между собой) тоже играет огромную роль в «настоящей семье» и способствует в лучшем случае ограничению солидарности, но обычно — развитию шовинизма уже в детском саду. Родных детей любят сильнее, и подразумевается, что приёмные могут не любить в ответ. Аргумент «кто в старости подаст стакан воды?» говорит сам за себя: мы живём в обществе, где фактически не существует расширенных и устойчивых систем заботы о людях, оказывающихся в нужде; идея о том, что подать стакан воды в старости может только биологически родной ребёнок, а не соседка по сквоту, наглядно свидетельствует о том, насколько сильный дисбаланс ценности отношений существует в пользу семьи и биородства и насколько сильно индивидуализация отчуждает людей от возможности помыслить отношения взаимопомощи с людьми, которые делят с ними субстанцию в самом общем смысле — пространство и время. Не говоря уже о том, что по культуре рассыпаны миллионы примеров того, как дети, родные кровинушки, в итоге не подают стакан воды; тем не менее, жестокий оптимизм пронатализма гонит людей наживать генетический капитал.

Что вообще должна значить «биология» сегодня для понимания семьи и родства, если вообще должна? Сара Франклин в статье Queer Biology?[222] предлагает возможный ответ. Она указывает, как ещё с середины прошлого века отмечали многие теоретики, что разделение на природу/культуру давно не имеет смысла, а «биология», в повседневном сознании понимаемая как что-то естественное, в современной науке переплетена с технологиями. Она пишет, что биологизация чего-либо очень часто включает в себя «магическое мышление» — даже среди биологов; при попытке разглядеть «биологические факты» в генетическом родстве или биологической родословной одни критерии акцентируются с энтузиазмом, а другие замалчиваются. Внутренние процессы «науки» довольно долго доходят до повседневного языка; поэтому идея о «натуральной биологии» продолжает жить в обществе, хотя в среде биологов границы между натуральной, культивируемой и технологичной биологией заметно размываются; само понятие «биологического» теперь крайне относительно. Франклин делает очень важное замечание: язык естественно-биологического отделился от научного буквализма, но не отделился от повседневной морали. Она спрашивает: не потому ли сохраняется такой фокус на «особости» биологических родственных отношений, что забота, обязательства и ежедневный труд вовлечённых в родительство людей не различаются как уникальная форма моральных обязательств? Грубо говоря, родство между отсутствующей матерью и её биологическим ребёнком будет по умолчанию считаться более аутентичным, чем между вовлечённой матерью и приёмным ребёнком, — просто потому что натурализация отношений затемняет ключевую роль репродуктивного труда.

Дети-киборги