Постлюбовь. Будущее человеческих интимностей

Родство, как объясняет Маршалл Салинс в книге What Kinship Is — And Is Not[242], это не просто культурный факт на базе биологического, создающийся после рождения; родство сконструировано, но предшествует рождению — через понятия родословных, через циркуляцию репродуктивных субстанций, через связь родителей в браке; то есть ребёнок появляется в уже заготовленную для него сетку родства, где занимает то или иное место, которое, впрочем, может измениться. Он пишет, что скорее человеческое рождение это семиотическая функция родственного порядка, чем родство — биологическое ответвление рождения. В этой книге Салинс определяет киншип просто как «взаимность бытия» — но поясняет, что речь идёт не просто о взаимном существовании в делах или пространстве, но и о некой онтологической взаимности. Его формулировка «mutuality of being» критикуется антропологами как расплывчатая или не учитывающая всех этнографических множеств, но это, кажется, необходимо поэтическая и политическая формулировка, чтобы прочувствовать глубину реформы понятия о родстве. В его книге две главы с предельно говорящими названиями: «1. Что такое родство — Культура», «2. Чем родство не является — Биология», однако Салинс отдельно отстраивается от социального конструктивизма и идентичности, в его понимании люди в совместном бытии исполняют «трансперсональный праксис», который напоминает «экологию разума» Грегори Бейтсона или киборг-феминизм Харауэй.

Одно из важнейших пониманий новых киншип-исследований в том, что родство не универсально, — в том смысле, что в разных местах оно понимается и практикуется по-разному и далеко не всегда в соответствии с линиями биогенетического родства; в племенах Новой Гвинеи, например, родство налаживается между людьми, которые едят вместе на протяжении длительного времени, — связаны они биологически/социально или нет. В кочевом народе химба из Северной Намибии есть такое понятие омока; им называют детей, над которыми отцовствуют мужчины, не являющиеся их биологическими отцами; после нескольких лет исследований, опросов и ДНК-тестов ученые выяснили[243], что количество детей в «социальном отцовстве» составляет почти 48 %, — в сравнении с обычно предполагаемыми 1–10 %, «нормальными» для человека. Теперь мы знаем, что родственные связи перформатизируются и исполняются как гендер. Но, как и в случае с гендером, одно только понимание этого факта вряд ли поможет подорвать биодетерминистскую практику и теорию родства. Исследовательница Линн Джеймисон вводит[244] в разговор о родстве темпоральную категорию. Она пишет, что в определении границ родства не так важно разделение на частное-приватное, как категория времени, а точнее — его ограниченность; пары, семьи и другие союзы формируют границы своих интимностей (насколько далеко для них распространяется понятие родственности) исходя из конечного временного ресурса. Это можно прочитать по-разному: с одной стороны, можно сделать вывод, что люди закупориваются в нуклеарные семьи, потому что жизнь коротка и можно всю её провести в поиске существенного родства среди многих, но так его и не найти, поэтому лучше вкладывать эмоции и время в семью. Но мне кажется, что в этом замечании прямой намёк на те изменения в устройстве повседневной жизни, которые нам необходимы для расширения сетей родства, — такого, которое будет отвечать потребностям в заботе и поддержке. Людям просто нужно больше свободного времени и меньше рабочего. Исследования безусловного базового дохода и экспериментов с ним в разных регионах — как в местах экстремальной нищеты, так и в обеспеченных — продемонстрировали, что, когда у людей, обычно убивающихся на работах в попытках выжить, освобождается хотя бы немного времени, — они начинают налаживать важные связи. Женщины в некоторых индийских деревнях, которым выплачивали ББД, получали возможность выходить из-под экономической зависимости мужчин и начинали собираться в общественных местах, чтобы обсудить, как правильно распоряжаться финансами и как поддержать друг друга.