Постлюбовь. Будущее человеческих интимностей

Вообще эпидемия СПИДа в огромной степени повлияла на появление квир-времени и отношений квир-сообщества с будущим. Пандемия коронавируса, через которую человечество проходит в начале 20-х, тоже поднимает вопросы о времени и об утопиях. Утопический драйв в квир-теории возник не в последнюю очередь благодаря кризису неолиберального режима в 2008 году; сейчас мы явно видим, что система устояла и стала ещё более зловещей. Иная, но похожая ситуация сегодня в России и постсоветском пространстве: время здесь превратилось в болото; не только квиры здесь испытывают особый тип аффекта, отчаянную жажду по запуску коллективной жизни; несмотря на то, что персональные жизни и жизни сообществ в той или иной форме продолжаются, пока на них не обратил внимание репрессивный аппарат, всё равно мы разделяем тоску по будущему и жалость к настоящему, которое может быть гораздо более интенсивным. Текст Доти и его анализ Халберстамом подсказывают, что, возможно, наравне с помысливанием квир-утопий нам необходимы новые политики настоящего, о чём в своих текстах писала Лорен Берлант. Я тоже испытываю вот этот особый трепет, когда читаю утопические тексты типа книги Муньоса или манифеста ксенофеминизма; это и теоретически, и аффективно важные работы. Но мы видели ошибку феминизмов, которые не предложили женщинам в их массе инструментов для борьбы с повседневной аффективной неопределённостью, которую в виде сентиментальной сказки предлагает гетеропатриархат. И мы видим, в каком разобранном состоянии находятся сегодня люди, вдохновляющиеся утопиями, в странах вроде России: мы социально изолированы, у нас есть возможность проявлять себя, участвуя в пинквошинге крупных компаний, делая юмористические шоу на федеральном канале в статусе юродивого или ведя твиттер на три тысячи человек; но как только мы выходим в публичную сферу с политическими проектами, коллективистскими жестами, помощью другим или теорией, описывающей абсурдность идеологии и политики власти, — ситуация автоматически становится небезопасной. Возможно, для снятия этого конфликта или, наооборот, для его продуктивной радикализации нужны новые политики настоящего, другие цели за пределами однополых браков, другие аффекты, кроме алчного желания аполитичной ассимиляции.

Недавно я узнал, что в 2012 году в Москве было сразу два решения суда, которые запретили проведение в столице гей-прайдов на сто лет; именно так — на сто лет[274], я сначала тоже подумал, что это какая-то страшилка с сайта The Onion. Так вот, я не хочу принимать это за объективную реальность и бороться за будущее чужих детей, которые в 2112 году смогут сходить на квир-прайд; я хочу, чтобы жизнь стала более устроенной прямо сейчас. Она не станет просто потому что я так написал; но она и не станет, если уходить в эскапизм индивидуалистской ассимиляции или одних только мечтаний об утопиях. Мне кажется, что между политикой настоящего и политикой утопий нет такого противоречия, которое не позволяло бы соединять их в жестах и действиях. На самом деле, зачатки этого слияния есть и у Муньоса, поскольку он связывает повседневные интимные и эротические проявления с социальной критикой: размещает критику в утопии, а утопию обнаруживает в исторически расположенных жизненных опытах миноритарных сообществ. Я думаю, многие почувствуют ту зыбкость, с которой написан этот абзац; этому есть несколько причин: я не рискну описывать проект квир-политики настоящего для России, потому что я к этому не готов, потому что это большая ответственность для одного человека, потому что сейчас я его не представляю, потому что многие его положения очевидны из этой книги; во-вторых, эта книга пишется и выпускается изнутри довольно деморализующей ситуации в русскоязычном пространстве; кто знает — может, в следующем издании этот абзац будет уже не нужен; в-третьих, в книге несложно быть радикальным, я не хочу забрасывать риторическую удочку далеко, потому что это безответственно и не помогает. Но я думаю, что, если мы хотим разглядеть и утопию хотя бы для этой части мира, и политику настоящего для этого периода времени, было бы неплохо собраться вместе, — то есть, для начала, двинуться навстречу друг другу.

Сцены насилия и дружбы

Может быть жестокой