Постник Евстратий: Мозаика святости

А что значит святость? И где она есть? И кто оно есть, святой или святая? И где искать источники благодати?

Чистота и свет, свет чистоты, божественный свет, к нему стремится народ издалека и сблизу глотнуть чистоты, почувствовать свет.

И идут, и идут и идут…

И кто из людей, стремящихся к свету и чистоте, думал, что тёплым весенним солнечным днем ведут из мрачного склепа оборванца-раба, которому некому передать, некому рассказать, за что он терпит муки душевные, что когтями рвут сердце на части, за что терпит страдания голодом, отсутствием света и влаги?

И надумывал он говорить про свои беды-злосчастья? Или нет? И кому?

И кому было дело до оборванца? Истлели одежды, лохмотья совсем уж не живописно болтались на тощеньком тельце, заплетались и спотыкались босые тощие ноги, болтались космы седые по хилым плечам, жмурился глаз от непривычного жёлтого дня.

Ведут оборванца сытые люди, ведут, наслаждаясь тихой беседой и видом раба, который, хрипло дыша, поднимается шаг за шагом, медленным, даже очень медленным шагом к кресту, что стоял на холме, обдуваем ветрами.

Эти люди очень бы посмеялись, весьма и весьма посмеялись, если бы кто то, нашелся бы кто то, кто б им поведал, что ведут они старца святого. Худого заику в рваных отрепьях – в святые?

Космы седые, ребра тощи, вон он идет, спотыкаясь о камни, и это святой? Да помилуй нас, Яхве, какие святые у христиан!

Ни страха, ни уважения, так, может, редкая жалость к оборванцу-рабу. Впрочем, кто и когда жалеет рабов? Неприлично и говорить в приличном то обществе о жалости к побеждённым, о жалости к самым презренным, к отродью – к рабам!

И презрительно люди с холма восклицали бы: ох, уж, эти нам, христиане!

Три чуда

«Что за странный город, – думал Атрак, – «странный город, очень странный».

Атрак стоял на вершине холма. Холма обрывы круто спускались в долину, откуда снова сопки-холмы поднимались, обрывы то круто, а где и полого спускались в долины. Зелень холмов мешалась с жёлтым цветом камней, изрезанных пещерными сотами. Гряда холмов уходила в синеву, подалее виделась белая круча горы, сползавшей в далекое море. Зелень холмов и эта громада белой горы, синяя даль, кажется, бесконечной гряды и воздух пьянили, освежая и чистя гортань.

«Чудно! – подумал степняк, – ой, как чудно!»

Дикие степи равнинны, пустынны, жёлтый ковыль стелется низко, ранняя зелень сгорает под жарким лучом, не дождавшись июня, ровная гладь широчайшей земли уходит все так же ровненько за горизонт.

А тут, явно зима, не сошел же с ума. Вон, Гора покрыта белою шапкою снега, пятна снегов беленеют по сопкам, а зелень буйствует, будто весной. Робко цветы набухаются почкой, тонкий бутон закачался на ветке, ящерки прыскают вдоль каменистых щелей – чудно!

Горы чаруют, волшебники-горы зовут пленительной силой. Звонкая тишь горок, холмов, когда стоишь на вершине и манит взмахнуть, будто птица, руками набрать этой тиши полные груди и взлететь и парить, и парить и парить над холмами, стремясь пролететь над высокой горой и плавно спуститься к синему морю.

Отроги изрезаны сотами ближних и дальних пещер, пещерки заселены монашеским людом, в пять ярусов разбросаны кельи монахов. С пяток пещерок населено и на этой гряде, где стоял юный половец. Монахи работали неустанно, мало реагируя на застывшего наверху. Красота гор была им привычна, но первоначалу они так же стояли столбом, озираясь холмами, речками и Горой, что ныне называется Чатыр-дагом.

Пусть понатешится, пусть налюбуется красотой одинокий чужак.

Переменчивый ветер, переменчиво солнце, переменчивы воды и ежесекундно горы меняются, не давая привыкнуть к однообразию красоты. Однако, жить в такой красоте небезопасно: чаруют, чаруют да и обрушатся камнем иль водопадом, потоками селя или дождя. Но разве хочется думать об этом, когда стоишь на вершине холма и сердце поёт, и горло вдыхает на полную грудь звенящую тишь кислорода.

Атрак постоял, постоял, а потом и присел: нужно было подумать.

Чудной Херсонес, очень чудной. Рынками да рядами, пестротой населения, жёлтыми стенами? Да, но мало ли городов видал он за короткий свой век. Богатством церков? Но половцу мало дела до чуждой религии. Бухтами, изрезавшими всё побережье? Но половцу море-то незачем.

Нет, об этом рассказывать у вечерних костров близ шатра, шалаша или юрты роскошной может каждый, кто побывал у стен Херсонеса. Про рынки, церкви и бухты, добавит ещё про красоту местных девчат и покладистых баб. Вот и готов новый у кошта или семьи балагур.

Нет, он будет поведывать чудо. Чудо он видел один, никто из рода, семьи или коша такого не видывал и вряд ли увидит когда. Ни дед, ни отец, ни дед его деда не видели чуда, а он, маленький отпрыск рода большого, видел такое, что из поколения в поколение, из рода в род будут рассказывать, как видел Атрак чудо чудес доселе невиданное.

А он – видел! И не одно, а три чуда видел Атрак!

Первое чудо, главное чудо, абсолютно до тошноты не окрепшего мозга непонятное чудо видел юнак.