Постник Евстратий: Мозаика святости

А Атрак исчезал, сбегая неровными тропами за балаклавские кручи, за старые мощные стены древнего Херсонеса, только присущим кочевникам особым чутьём находя свой временный табор, своих сородичей и коня. Волчонок засунут за полу кафтана, пояс потуже затянут, чтобы ноша случайно не выпала по длинной дороге. К вечеру только до брался Атрак до зимней краткой кочёвки.

Волчонок – фурор! Амарат подбежал к нему первым, перенял щеночка на руки, щенок заскулил, запищал, опущенный на чёрную землю, и даже заплакал: опять качалось под ним земли основание, но на сей раз не деревянный настил жёлтой палубы, а обширная черная твердь.

И ненавидел с тех пор Найда до конца своих волчьих дней две вещи: качку, хоть на седле, хоть на коне, хоть на палубе, и обрывы. И любил до конца лет тоже две вещи: Атрака (Иаков скоро забылся) и ветер, свободный степной жадный ветер!

Эта любовь соединила двух вожаков навсегда: ветер свободы пел им обоим, когда неслись на охоту, настигали врагов, защищали друзей, ветер свободы давал им надежду в объятиях самок, ветер свободы давал им дыхание жизни.

Орда хана Атрака страшна для врагов, опасная для друзей: когда лёгкие кони поднимали копыта, подминая степную траву, и гривы коней относило назад лёгким степным ветерком, а впереди орды бесшумно несся громадный волчище, – о! тогда сердце ёкало как у коней, так и людей. Первыми с поля битвы уносило коней: волчий злой аромат пробивал через ноздри самые далёкие ниточки конского мозга и инстинкт заставлял лошадей поворачивать круп, заставлял убегать подальше, подальше от волчьих клыков.

А тогда людям орды проще настичь убегающий сброд ватаги чужой, настичь и убить, или просто ограбить, отнять, поделить, и прожить ещё день на свободе в дикой степи с её дикими травами да ветрами.

Ну, а пока суетились вокруг волка даже взрослые воины – тотем есть тотем. Волк – покровитель, волк-охранитель, но трудно поверить, что этот маленький комочек из слабеньких мышц, беззубого ротика, но с чёрной обширной отметиной изнутри, и дрожащим хвостом есть символ половецкого человеческого бытия, что он есть тотем!

Но вырастет волк, кормясь изначально кобыльим жирным млеком, затем привыкнет к твердой пище мясной, и вырастет волк охранителем рода, хранителем племени половецкого, принося в род добычу, удачу и покровительство предков-волков.

И ещё прибавилось авторитета воину Атраку: сам волк, сам тотем, пришёл в его руки! Значит, знак, значит, воля небес. Пусть вожак молодой, но мы не ошиблись, думали воины рода, отдавая ему главенство в роду. Раз волк пришел сам, оторвавшись от собственного рода-племени, а мать его отдала жизнь, значит, знак этот верный, и будет счастье в роду, полны молоком кобылицы, тучны наши стада, сильны дети и воины, и ослабленным будет враг.

Ночью поднялся лёгкий отряд и помчался в степь домой, на зимник. Там ждут воинов тёплые юрты, там вдоволь кобыльего молока, там раскинут шатры свои семьи, объединяясь в коши-курени-роды. Степь широка, степь велика и всегда найдется местечко для приехавших с дальних походов соплеменников, найдётся хмельной кумыс и сладкое просо и привезенный от славян сладкий медок. Будет течь ровный ход долгой беседы о том и о сём, где вспомнят куренного Башлу, где обязательно расскажут про волчонка Найду, который сейчас мирно сопит в теплоте овчинного полушубка хозяина.

И только бедный Иаков мучается в бредном жару, так опасна и переменчива крымская погодь-непогода. В этот декабрь день начинался так славно, пели птицы, порхали бледные бабочки, зелень травы клонилась на тёплом ветру. А к вечеру ветер ознобом драл кожу, гнал чёрные тучи, грозные близким дождем или снегом. Легкая хламида Иакова тепло не держала и ветер морской пробирал до костей. Свалился Иаков, мучимый жаждой и лихорадкой.

В Крыму так часто бывает: утром солнышко и тепло, а к вечеру наметет снега под метр толщиной. А то и бывает такое: на одной сопочке коровы машут хвостами, лакомясь свежею травкой, а сопка насупротив покрыта снегом или корочкой ледяной. А между сопочками только тропочка узенькая.

Выхаживала будущего зятя, естественно, Сара, выходила, выпестовала, как дитя малое.

А, может, лучше всяких лекарств, что приносила, варила да подавала в керамических блюдцах знахарка-бабка из соседнего славянского квартала, лучше ухода хлопотливой толстухи лечил добрый взгляд его Мириам. Чудилось, что и в бреду ему виделся тёплый нежный взгляд красавицы, что пожалела больного. Ну, а когда подала тёплую чашу какого-то жуткого варева, он выпил, не думая, ведь сама Мириам поднесла. А когда поправила свесившееся до полу одеяло, то выздоравливать стал, как собака.

И только поднялся – сразу про свадьбу. Будущий тесть и отправил горячего юношу домой в стольный Киев-град готовить родню, готовиться самому к скоро-скоренькой свадьбе.

Друнгарий